Правила всемогущества

19) «Если нельзя, но очень хочется, – то можно». Валерьянка казнился безнравственностью и оправдывался желанием, подозревая его у всех.

…Он правил в хрустальном дворце. Пенилось море о мраморную ступень, и шептали пальмы. Под сенью фонтанов, истому оркестра, он отведывал яств и напитков. Дворец ломился золотом, личные яхты и самолеты ждали сигнала. Толпа повиновалась движенью его бровей. Он был Султан Всего.

Султан воровато оглянулся, прикрыл тетрадь локтями и последовал в гарем. В гареме цвели все красавицы мира, проводя время в драках за очередь на его внимание. Гарем представлял собой среднеарифметическое между спортивным лагерем «Буревестник» и римскими банями периода упадка, и упадок там был такой кто хочешь упадет. Кинозвезды по его команде показывали такое кино, куда даже киномехаников не допускают.

Он мгновенно удовлетворял любые свои прихоти – и мгновенно удовлетворять стало нечего… Скука кралась к незадачливому султану.

– Друг мой, железный граф, – плакал он на груди Атоса. – Я чудовище. Я погряз в пороках.

– Жизнь – обман с чарующей тоскою, – вздыхал Атос. – Вы еще молоды, и ваши горестные воспоминания успеют смениться отрадными.

– Жизнь пуста, – разбито говорил Валерьянка.

– Выпейте этого превосходного испанского вина, – меланхолично предлагал Атос.

Валерьянка запивал виски ромом, купался в шампанском и сплевывал коньяком. Крутилась рулетка, трепетали карты, рассыпались кости: он сорвал все банки Монте-Карло, опустошенный Лас-Вегас играл в классики и ножички. Тьфу…

20) В каждом холодильнике отогревался водочкой Дед-Мороз с подарками. Канарейки пели строевые песни с присвистом. Животные заговорили и высказали людям все, что о них думают. Обезьяны наконец-то превратились, посредством упорного труда, в людей и влились в братскую семью народов Вселенной…

Всемогущество начало тяготить, как пресловутый чемодан без ручки: тащить тяжко, бросить жалко…

Валерьянка попробовал ввести для интереса ограничения и препятствия своим возможностям, но самообман с поддавками не прошел: преодолевать искусственные трудности, созданные себе самим, – занятие для идиотов.

– Петр Мефодиевич, а отказаться от всемогущества можно?

– Нельзя.

Учитель-мучитель… Ну, чего еще не было? Пробуксовка…

На одной планете обезьяны посадили людей в зоопарки. По будильнику кровать стряхивала спящего в холодную ванну. Ветчина охотилась на мясников. Девчонки, вечно желающие быть мальчишками, стали ими – различия между мужчинами и женщинами исчезли: ну и физиономии были у некоторых, когда они обнаружили это отсутствие различий!.. Детей не будет? – зато никто не вякает, алиментов не платить, стрессов меньше, а народу и так полно.

21) Он слонялся по ночному Парижу (шпага бьет по ногам) и затевал дуэли, коротая время. Время еле ползло. Мертвый якорь. Непобедимый бретер был прикован к всемогуществу, как каторжник к ядру. Раздраженный неодолимым грузом, он трахнул этим ядром наотмашь.

«Веселый Роджер» застил солнце, и теплые моря похолодели от ужаса: пиратский флот точил клинки. Не масштаб: Валерьянка спихнул Чингисхана с белой кошмы и объявил Великим каганом себя. Пылали и рушились города, выжженная пустыня ложилась за его спиной.

От его имени с деревьев падали дятлы. Он ехал на вороном, как ночь, коне, – весь в черном, с золотым мечом. При виде его люди теряли сознание, имущество и жизнь. Зловещий палач следовал за ним – Тристан-Отшельник из «Собора Парижской богоматери».

Прах и пепел. Бич народов – Валерьянка, так его и прозвали.

Черный звездолет «Хана всему» вспарывал космос, и обреченно метались на своих курортных планетах бестолковые красавцы.

22) Зачем он дал себе волю?! Может, вырвать эту страницу? Но выпадет и еще одна – из другой половины тетради: слишком заметно, да и бессвязно получится…

Не видно никакого смысла в его последних действиях! Хм…

– Петр Мефодиевич… в чем смысл жизни? – решился Валерьянка.

– Сделать все, что можешь! – захохотал настырный директор.

Академию наук мобилизовали искать смысл жизни. Академики рвали седины, валясь с книжных гор. Пожарники заливали пеногонами дымящиеся ЭВМ. Смысл!

Творить добро? Для этого надо, во-первых, знать, что это такое; во-вторых, уметь отличить его от зла; в-третьих – уметь вовремя остановиться. Хоть с бессмертием: чего ценить жизнь, если от нее все равно не избавишься? Или со Спартаком – а что тогда делать Гарибальди? И Возрождения не будет – чего возрождать-то? Если всюду натворить добра, то в жизни не останется места подвигу, потому что подвиг – когда легче отдать жизнь, чем добиться справедливости. Исчезнет профессия героя – это не простят!

Несостоявшиеся герои всех эпох и народов гнались за Валерьянкой, потрясая мечами и оралами. Бежали полярники, тоскующие без льдов, доктора, разъяренные всеобщим здоровьем, строители, спившиеся без новостроек, весь бессмертный безработный мир, кипящий ненавистью и местью к нему, своему благодетелю…

А навстречу неслись, смыкая окружение, спортсмены, лишенные рекордов, топыря могучие руки, и красавицы, озверевшие в гареме от одиночества.

– За что?.. – задыхался удивленный Валерьянка. – Я же вам… для вас!.. А если нечаянно… стойте – ведь есть

Четвертое правило всемогущества.

Что бы ни делалось – я не виноват.

Камнем, бесчувственным камнем надо быть, чтобы сердце не разбилось людской неблагодарностью!

23) Валерьянка стал камнем.

Тверд и холоден: покой. Все нипочем. Века, тысячелетия.

Когда надоело, он пророс травинкой. Зелененькой такой, мягкой. Чуть корова не сожрала.

Фигушки! Он сам превратился в корову. Во жизнь, ноу проблем: жуй да отрыгивай. Только рога и вымя мешают. И молоко, гм… доить?.. Лучше быть собакой. А если на цепь? Улетел птицей. А совы?

Утек он рекой в океан. Так прожил себе жизней, наверно, семьсот, и…

24) – Заканчивайте, – предупредил Петр Мефодиевич. – Пора.

Ах, кончить бы чуть раньше – на том, как все было хорошо! И пихнула его нелегкая вылезти со своей готовностью: сидел бы тихо. А теперь ерунда какая-то вышла… все под конец испортил.

В тетрадке оставалась одна страница. Хоть у него почерк размашистый, но – сколько успел накатать! Наверно, потому, что не задумывался подолгу, а – без остановки.

Переписать бы… Уж снова-то он не наворотил бы этих глупостей, сначала обдумал бы как следует. Вообще нельзя задавать такое сочинение без подготовки. Предупредили бы заранее: обсудить, посоветоваться…

Он перелистал тетрадь в задумчивости. Словно бы раздвоился: один, единый во всех лицах, суетился в созданной им, благоустроенной до идеала (или до ошибки?) и испорченной Вселенной, а второй – как будто рассматривал некую стеклянную банку, внутри которой мельтешили все эти мошки, – эдакий аквариум, где он поставил опыт…

– Все! – приказал Петр Мефодиевич. – Ошибки проверять не надо.

…и опыт, подошедший к концу, его удручает. И Валерьянка, повинуясь сложному искушению, – подгоняемый командой, влекомый этим последним чистым листом, втянувшийся в дело, раздосадованный напоротой чушью: уж либо усугубить ее до конца, либо как-то перечеркнуть, и вообще – играть, так уж на всю катушку! – грохнул к чертям эту стеклянную банку, дурацкий аквариум, этот бестолковый созданный им мир, взорвал на фиг вдребезги. Чтоб можно было с чистой совестью считать все мыслимое сделанным, а тетрадь – законченной, и следующее сочинение начать в новой.

И в этот самый миг грянул звонок.

25) Валерьянка сложил портфель и взял тетрадь. И растерялся, помертвел: тетрадь была чистой. Как…

Он только мечтал впустую!! Ничего не сделал! Лучше хоть что-нибудь! Чего боялся?!

И увидел под партой упавшую тетрадь. Уф-ф… раззява. Он их просто перепутал.

– Урок окончен, – весело объявил Петр Мефодиевич, подравнивая стопку сочинений. – Обнадежен вашей старательностью.

Замешкавшийся Валерьянка сунул ему тетрадь, поспешая за всеми.

– Голубчик, – укоризненно окликну Петр Мефодиевич, – ты собрался меня обмануть? – И показал раскрытую тетрадь: чистая…

– Я… я писал, – тупо промямлил Валерьянка, не понимая.

– Писал – или только хотел? М?

Наважденье. Сочинение покоилось в портфеле между физикой и литературой: непостижимым образом (от усталости?) он опять перепутал: сдал новую, уготованную для следующих сочинений.

– Извините, – буркнул он, – я нечаянно.

Петр Мефодиевич накрыл тетради своей книжкой и встал со стула.

Тут Валерьянка, себя не понимая (во власти мандража – не то от голода, не то от безумно кольнувшей жалости к своему чудесному миру, своей прекрасной истории и замечательной вселенной), сробел и отчаялся:

– Можно, я исправлю?

– Уже нельзя, – соболезнующе сказал Петр Мефодиевич. – Времени было достаточно. Как есть – так и должно быть, – добавил он, – это ведь свободная тема.