Война есть прямое следствие дурости и лености огромной массы людей, составляющих средний класс во все времена и при всех политических режимах! Слова Апокалипсиса о равнодушных, ленивых душою: «О, если бы ты был холоден или горяч, но ты — тёпл! [А так] как ты — тёпл, [Я] изблюю тебя из уст Моих!».
Верна мысль братьев Стругацких о том, что в обществе, где преобладают серые, т. е. обнищалые посредственности, к власти приходят чёрные, т. е. гитлеровцы, милитаристы и бонапартисты. Но не менее верно и обратное: там, где в обществе преобладают пёстрые, т. е. скоробогатые посредственности, к власти приходят голубые, т. е. аферисты и извращенцы всех рангов и мастей. Эти два положения сообщаются меж собою, как половинки песочных часов. Развитие первого положения завершается войною — с внешним противником, если властьпредержащие успеют натравить вконец обнищавшего обывателя на соседний народ с целью грабежа, а если не успеют, — гражданскою, когда стеньки разины из народа натравят обывателя на властьпредержащих богатых, перебьют их, заняв их место у кормила, и учнут натравливать народ уже на соседей, превращая гражданскую войну в войну внешнюю. Озверение обычно таково, что мир наступает лишь тогда, когда война со всеми её тяжкими неотъелимыми свойствами осточертеет даже победителям. Тогда власть без особого усилия и насилия перейдёт к правителю-пацифисту (Этли, Брежнев), и обыватель с головой уйдёт в частною жизнь, т. е. в семью и скопидомство, постепенно отгораживаясь от дел общества и от ближнего вообще стеной своей собственности, — а, значит, большинство постепенно пестреет. Когда же стена отчуждения достигает Неба, власть получает самый пройдошный и беспринципный аферист — нигилист из нигилистов, извращенец из извращенцев! Властьпредержащие начинают обирать подданных, перед этим полностью утративших действительный интерес к общественной жизни, возбуждая в обираемых лютую ярость, крепнущую по мере дальнейшего обнищанья, — и, значит, большинство вновь мало по-малу сереет. А далее песочные часы патофобии переворачиваются… Но сей круг порочного общественного существования, несомненно, был бы разорван, если бы толпа имела разум и решимость, по слову Августина Аврелия, не «наслаждаться тем, чем следует [только] пользоваться», т. е., прежде всего, богатством и вообще вещественной собственностью, и не «пользоваться тем, чем следует [только] наслаждаться», т. е. не злоупотреблять заслуженно приобретёнными доверием и симпатией ближнего, но продолжать и далее крепить их своими благодеяниями. Однако, для этого необходим тот дар праведности (врождённый, в большинстве случаев), коим, увы, обладают очень немногие. Но нет! Стяжательство подталкивает по-первости страх обывателя вновь скатиться в военную и предвоенную нищету, память о которой ещё сильна, а после — страх проигрыша в состязании выхвалы самовлюблённых одиночек, постоянно бахвалящихся друг перед другом обновками. И азарт этого состязания вытесняет со временем не только остатки нравственного образа мысли, но и саму возможность её углубления в суть вещей, в Бытие.
И та, и другая половинка песочных часов, а значит, оба их положения, подлежат в общем лишь естественной, т. е. несвободной, причинности, патофобии, ограниченной рамкою Fuehrerprinzip’а, содержа лишь отдельные вкрапления причинности преумной, т. е. свободной, сиречь содержа только поводы ко Взрослению, пригодные скорее для отдельных индивидов, чем для нации в целом. Говорю: «пригодные скорее для отдельного индивида», так как подлинная смелость, обоснованная пониманием меры опасности намеченного поступка, есть удел весьма немногих лиц. В отношении же всех остальных справедливо правило патофобии, столь удачно сформулированное тем же Бэконом Веруламским: «Сама природа не умеет сохранять меры, но к спасительному страху, [который оберегает жизнь, заставляя всякого обходить угрожающие ему беды,] всегда примешивает страхи пустые и напрасные, — так что всё (если бы можно было заглянуть в недра [самые] вещей) [просто-таки] преисполнено паническим ужасом» — «О мудрости древних», VI. Правда, милитаристское положение ещё содержит основательную возможность нравственного поведения и нравственного умонастроения властьпредержащих, отлитую в формы патриотизма и стремления достичь относительного равенства в обществе, т. е. достичь необходимого минимума Справедливости (наиболее показателен здесь пример А. ди Салазара, не допустившего Португалию ни до утопии прежнего большевизма, ни до вступления во II міровую), — чего, однако, вовсе нет в нарциссистском положении, где нравственное умонастроение не только властьпрежержащих, но и огромного большинства обывателей, напрочь раздавлено необходимостью терпеть то, «чего терпеть без подлости не можно».
Ибо, если у человека сравнительно порядочного, ставшего жертвой происков негодяя, исчезает законная возможность незамедлительно, безо всяких судебных проволочек, набить морду данному негодяю, этот негодяй неизбежно наглеет в пороке своём, предпринимая, вкупе с другими негодяями того же рода, все усилия для увеличения числа судебных препон. И со временем негодяи добиваются своего, став одной из опор властьпредержащих, из-за чего у сравнительно порядочного человека нравственное умонастроение постепенно уступает место равнодушию в вопросах морали, поскольку пропадает надежда добиться Справедливости. Ведь в любом отдельно взятом деле вероятность победы негодяя объективно больше, чем вероятность победы праведника, так как всякий, даже относительно порядочный человек, а не только праведник, употребляет, в меру своей праведности, именно правые средства, негодяи же не брезгуют ничем! Не удивительно, что в наши дни взлёта нигилизма, ирония волей-неволей примешивается к восприятию строк современного поэта: «Не важно то, что для дуэли нет причины, / Не важно то, что ссора вышла из-за дам, / А важно то, что в міре есть ещё мужчины, / Которым совестно таскаться по судам!». Именно факт нарастания в условиях затяжного мира равнодушия к вопросам чести, понимаемой как возможность скорейшего достижения Справедливости, и послужил, собственно, причиной весьма сомнительного в богословском и этическом плане призыва Ницше любить войну больше, чем мир, поскольку оба они toto genere относятся к области преходящего, а не к области вечного.
В самом деле, результатом любой, сколь-нибудь затяжной войны являются несметные разрушения и ни чем не оправданное массовое убийство мирного населения, — короче, колоссальный урон телесной стороне жизни; результат же затянувшегося мира — невообразимый в иное время взлёт аферизма, космополитизма, ультра-феминизма (т. е. предельного суфражизма) распутства, пьянства и прочих наигнуснейших проявлений греха, — короче, столь же чудовищный урон умопостигаемой стороне жизни. Таким образом, прав тут вовсе не Ницше, но, скорее, наш поэт, обращавшийся некогда к Моцарту в своём воображаемом напутствии: «Ах, ничего, что всегда, как известно, / Наша судьба — то гульба, то пальба. / Не расставайтесь с надеждой, маэстро, / Не убирайте ладоней со лба».
Да, это — судьба! И разумные существа обречены вечно, подобно маятнику, раскачиваться между войною и миром, поскольку даже Ум Творца не может мыслить никакой другой ум только как цель, но всегда мыслит его также и как средство. Всегда. Ведь даже мёртворождённый отчасти обязан фактом своего зачатия утолению полового влеченья родителя. Ибо возвышение Воли к Власти этот — всегда следствие побед! Любое техническое и законодательное усовершенствование производится с целью замены прежнего, как правило, дошедшего в своём развитии до полнейшего вырождения, порядка на новый. Кто понял, что прежнее непоправимо истлело и отверг его, тот, несомненно, обрёл основательный повод ко Взрослению. В этом — быть может единственная правда призыва Ницше.
Последнее из таких усовершенствований будет настолько сильным, что угасающая наличная Вселенная будет заменена юной наличной Вселенной. Но и это уже предусмотрено Абсолютным Умом (der Absolutgeist), как Вечное Возвращение. Суть дела здесь в том, что хайдеггерова максима, описывающая принцип Вечного Возвращения словами: «Воля волит Волю», распадается на два взаимодополняющих пункта. Именно: Міровая Воля волит Волю к Власти, ибо истины слова Лосева: «Мір зависит от Человека или не зависит? Он ни от чего не зависит, потому, что нет ничего другого, кроме міра. Нет же ничего другого!.. Всё другое — это уже вошло в мір. Значит, мір зависит сам от себя? Да. Значит, мір творит сам себя? Да. Значит, мір управляет сам собою? Да. Но, позвольте, это же — Бог! Бог же и есть начало Живое, которое всё [впервые творит], которое ни от чего не зависит, потому, что ничего другого, корме Бога, нет. Почему? Потому, что без Бога ничего другого на выезде нет и быть не может!». И Воля к Власти волит Міровую Волю, ибо верны слова Веллера: «Человек [как разумное существо высшего порядка, т. е. существо энергоизбыточное,] — логично, целесообразно, необходимо — может являться тем самым этапом существования Вселенной, посредством которого оформится Её конец и одновременно зародится новая Вселенная».
Итак, если принцип Справедливости состоит в том, что возвышение Воли к Власти есть следствие побед, то побеждающий всякое тление и самою смерть есть Творец по Существу Своему, т. е. Такой, Который творит непрестанно во всякий миг Своего Бытия, творит лишь сродное Себе, т. е. в той или иной степени обособленное и в той или иной степени самодвижное, — но, при этом, по совокупности действий равносильное Творцу. Так решается упомянутая выше дилемма Справедливости и Равенства. Она, строго говоря, неразрешима ни вне вопрошания об энргоизбыточности Творца, ни вне вопрошания о богочеловечестве, точнее, вопрошания о постепенном обожении твари, по мере возрастания степени её сродности Творцу в Свободе, — как бы кто ни называл эту меру: «Волей к Власти», «энергоизбыточностью» или ещё как-нибудь.
Страдает ли Міровая Воля, как то утверждал Шопенгауэр? Нет, ибо Тот, Кто непрестанно творит всё, будучи причиною всяческой жизни, Сам необходимо обладает всей полнотою жизни Вечной. А всякая жизнь есть радостное чередование напряжения и расслабления, труда и отдыха, движения и покоя в длящемся единстве сих противоположных состояний, что удостоверяет уже опыт всякого ненасильственного полового акта. Именно радостное, так как последующее освобождает от предыдущего, по слову другого нашего поэта: «Свободы [в явленном] нет, но есть освобожденье». Но последующее и сохраняет предыдущее, ибо без предыдущего последующее мигом утратило бы всякую ценность для деятеля-жителя. Оттого на пике любого удовольствия, в конце любого пути, приведшего к победе, всякая душа, смеясь над пройденными трудностями и бедами, как бы повторяет победный клич Златоуста: «Смерть, где твоё жало, Ад, где твоя победа?». Но, в силу того факта, что осчастливленный до упора в несчастье видит уж счастье своё, на дне златоустова победного ликования всегда имеется чуть горьковатая надпись: «Вскоре пройдёт и это».
Вечно страдает Воля к Власти, в силу своего постоянного требования: «Больше Власти!», поскольку властитель и подвластные, толкающий и толкаемые никогда не могут быть вполне одним и тем же деятелем. Ибо, повторяю ещё раз, суть всякой власти в увеличении свободы одного за счёт частичного, но не полного присоединения к ней свободы другого, за счёт присоединения другого без полного упразднения другого. Иначе говоря, в отношениях подчинения за другим всегда сохраняется некоторая сущностная обособленность, без чего невозможно расширение какой бы то ни было власти, а, значит, и возрастание Воли к Власти. «Тенденция к сохранению почти всегда получает в реальности такое объяснение, что только расширение власти может гарантировать её сохранение» — пишет зрелый Боймлер.
Таким образом, всякий деятель и страдает, поскольку должен подчиняться какому-нибудь из всегда присутствующих наличных условий, инородных ему, и радуется, поскольку волен либо отринуть такое условие, либо усвоить его, отринув только форму инородности. Усвоить — значит включить в перечень своего, расширив за счёт этого область своих возможностей, увеличив свою власть над иным, другим. Следовательно, усвоить — значить победить с прибытком для себя, а просто отринуть — значит победить, оставшись при своём. Ведь даже в случае своего поражения, когда усваивающий уступает победителю существенную часть своей особенности, делаясь частью области возможностей победителя, воля этого победителя становится в главном и волею побеждённого также, образуя единое целое, что сильнее того и другого, взятых порознь. Но всё хорошо в меру и такое целое, непрестанно перемалывающее особенное своих частей, обречено на деградацию по причине утраты смысловой членораздельности. Однако, в результате увеличения области возможностей победившего деятеля, увеличивается и количество наличных вещей явленного міра. Эти вещи заслоняют собою прежних деятелей друг от друга, увеличивая количество неизвестных, нахождение значенья которых необходимо для достижения новой победы, а, следовательно, увеличивая градус патофобии и, respective, затрудняя достижение победы. Вот почему в явленном и даже в Умном мірах полнота святости столь же недостижима в сфере нравственной (как, собственно, и учит Кант), как в сфере физической недостижимы точные формы круга и шара, хотя всякое движение в упомянутых сферах и стремится к ним, как своему смысловому пределу и смысловому истоку. Означенный исток вполне достижим лишь в сплошности Свободы, т. е. лишь преумно. И это возрастающее утяжеление каждой последующей победы по сравнению с предыдущей завершается неимоверно трудным подвигом одушевления дотоле неодушевлённого, т. е. подачею жизни вчерашней вещи. Ибо только оживление дотоле неживого сможет создать такой объём особенного, который необходим для удержания единства волящей Себя Воли, т. е. для сохранения круговорота Вечного Возвращения міровой Души. Следовательно, одушевление и есть самое великое из всех максимальных действий — решение, к которому, в сущности, сводится и вопрос о homunculus’е (искусственном интеллекте), и вопрос о воскрешении мёртвых, и вопрос о порождении живого не-живым. Ведь жизнь настолько неотъемлема от сущности Творца міра, родственна Ему, что для подачи её чему-то, до того неживому, необходимо самому предельно обожиться, а, значит, одушевление и хайдеггерово Событие — это одно и тоже явление, менее всех других явлений относящиеся к явленному міру. С богословской стороны дела всё встало на свои места, так как конечная точка рысиновкого Взросления есть обожение, конечная точка развития нигилизма, по Хайдеггеру, — Событие, конечная точка веллеровой энергоэволюции — порождение новой молодой Вселенной на развалинах Вселенной умирающей. Обожение хотя бы избранных[skholia 3] составляет необходимое условие для События, которое, в свою очередь, составляет необходимое условие для обновления Вселенной — какие бы громадные отрезки времени ни разделяли меж собой эти три момента в явленном міре. В Умном же міре данные три момента существуют вечно, везде и всегда, будучи его смысловыми скрепами, т. е. целевыми причинами, в несколько узковатой терминологии Аристотеля. Вот почему я, вслед за мутакаллимами, сиречь мусульманскими богословами Басры X века, утверждаю, что Творец творит мір не переставая, во всякий миг Бытия.
[skholia 3] В самом деле, должен однажды найтись — не смотря на все вопли клириков старых религий и либералов всех мастей о безнравственности любого вмешательства в природу homo sapiens’а с непременным напоминанием об уроках прежнего большевизма — некто учёный, этакий Венсан из уэльбековой «Возможности острова», кто поймёт, что дальнейшее прозябание разума в оболочине этой природы чревато бедами куда более ужасными, чем последствия большевизма, а поняв, приступит к усовершенствованию. Ибо сказав «а», т. е. дав всеконечную отставку биологической тяге, в виде лошади, вола, иль осла, надо когда-нибудь сказать и «б», дав точно такую же отставку и седоку, т. е. человеку разумному в его сугубо биологической форме. Иначе средства (тяга, в данном случае) рано или поздно выйдут из-под контроля деятеля (homo sapiens’а), обретя собственный, обособленный разум, поскольку очевидно, что всё возрастающая степень сложности и скорость действия средств ведёт к дальнейшему уменьшению возможности управлять ими извне. Но это, простите, и означает, что средства и деятель должны в итоге или погибнуть в силу случайности, взявшей верх над несовершенным управлением, или слиться в одно целое, в единый ум, который сам себе правитель! Так как случайность это — такая форма Свободы, где Свобода и ум вступают в вопиющее противоречие меж собою. Случайность имеет возникать только в явленном міре по причине мэональной (от греч. «mie on» — «сущее ничто, т. е. бытие, мерцающее небытиём») его природы, т. е. из-за часто возникающей несовместимости наличного и должного. Когда же они совместимы, как то имеет быть в умном міре, наличное выступает формою должного, так как при этом наличное всегда укоренено в жизни, а должное всегда укоренено в уме. Ибо не Ум в Душе, но Душа — в Уме; Душа всегда жива, ибо неустанно обращается в умном круге Вечного Возвращения от многообразного опыта к единству Воли и от единства Воли к многообразному опыту. Вот почему та или иная форма жизни есть всегда лишь наличная форма для ума, как и сам ум есть только форма для Воли. Ибо только будучи подвижнЫм равновесием множества смыслов, т. е. Умом, Воля обретает жизнь, оживает. А подвижнОе равновесие, как совершенно правильно отметил Альфред Боймлер, комментируя приведенное место из Ницше, есть следствие Справедливости, всегда, следовательно, присущей всякому уму. Значит, каждая родовая форма, которая неотделима от своей сущности, как жизнь неотделима от ума, дробится на множество сменяющих одна другую наличных форм, как органическая (биологическая) жизнь может быть вытеснена кибернетической или бионической жизнью, поскольку, только в борьбе обретается Справедливость, обеспечивающая членораздельность Ума и силу Воли. Да и сама Воля так же распадается, как уже говорилось, на Міровую Волю и Волю к Власти, к которым, однако, уже не возможно применить разграничение на наличною и родовую формы, за полным их совпадением в области Воли.
Be First to Comment