«Считай, что я живу в Константинополе, Куда бежать с семьёю Карамзин Хотел, когда б цензуру вдруг ухлопали В стране родных мерзавцев и осин. Мы так её пинали, ненавидели, Была позором нашим и стыдом, Но вот смели — и что же мы увидели? Хлев, балаган, сортир, публичный дом. (...) И нету лжи, которую б не приняли, И клеветы, которую б на щит Не вознесли. Скажи, тебе что в имени Моём? Оно тоскует и болит. Куда вы мчитесь, Николай Михайлович, Детей с женой в карету посадив? На юг, тайком, без слуг, в Одессу, за полночь И на корабль! — взбешён, чадолюбив. Гуляют турки, и, как изваяние, Клубясь, стоит густой шашлычный дым... Там, под Айя-Софией, нам свидание Назначил он — и я увижусь с ним». (Александр Кушнер).
[3] В самом деле, что получится, если уэльбековский пессимист и мизантроп, со всей его пресыщенной чувственностью, вдруг возомнит себя ответственным за что-то большее, нежели он сам, обретя уверенность в поступках своих и патриотизм, столь присущие веллеровскому Звягину? Получится Брейвик, т. е. мизантроп, в своём подростковом максимализме, верящий в действенность индивидуального террора и прочих крайних мер. Отчего же, даже перестав формально быть эгоистом, он всё-таки останется мизантропом? Оттого, что он, не смотря эту перемену, остался человеком не просвещённым, низким, а просвещённость, в строгом, кантовском смысле слова, есть достоинство человека взрослого, т. е. неоднократно на собственном опыте познавшего, что нет в умопостигаемом міре ничего, что не было бы ограниченно своей противоположностью; прочно усвоившего сей опыт проб и ошибок, и потому всегда самостоятельно ищущего смысловую границу всякой вещи, т. е. её меру. Но пресыщенная, а вернее, расшатанная чувственность, несомненно, является серьёзнейшим препятствием на пути такого усвоения многообразного личного опыта, ибо для сластолюбца, по-настоящему действенно лишь сиюминутное ощущение. По сути, сластолюбец никогда не пойдёт к храму, если этот храм отсутствует в пределах видимости обычного глаза. К тому же он наверняка убоится тягот пути (pathphobia), ежели путь этот будет долог. «Собственно, пессимисты — это сластолюбцы, любители наслаждений, так как они только ставят на первое место чисто эвдемоническоe рассмотрение» — говорит Эрнст Бергман, один из ведущих богословов предвоенной Германии. Впрочем герр Бергман здесь лишь чеканно сформулировал эйдетическую причину той опасности всякого эмпиризма, о которой говорит сам Кант во второй главе «Критики практического разума»:
«…Эмпиризм, [будучи связан] со всеми [естественными] склонностями (какого бы характера они ни были), которые, если они возводятся в степень высшего практического принципа, приводят человечество к деградации; тем не менее, эти склонности очень удобны образу мыслей всех».
Следовательно, искушение патофобией ipso facto не может миновать никого из сущих в явленном міре. Этим-то обстоятельством и воспользовалась еврейская финансовая олигархия, нагнав на нынешнего новоевропейского обывателя сильнейшую волну развращающей пропаганды. Олигархам надо было, попросту говоря, опустить ум обывателя, чтобы тот, в условиях высвобожденного техническим прогрессом досуга, не приведи Бог, не озаботился более справедливым и равномерным распределением труда и дохода, как у себя дома, так и на планете вообще. Ибо в воздухе ощутимо запахло действительным социализмом.
Есть, правда, веские основания считать, что новый социалистический мір будет міром 5-6 оруэлловских сверхдержав, с перманентными пограничными конфликтами меж ними, по типу Даманского, и всепроникающей пропагандой a la dr. Goebbels… Ибо, если говорить о смысле частной жизни, то только чувство сопричастности общему делу, общей жертве ради общей же победы может возместить стремительно исчезающее ныне чувство межличностной любви (agape). Ибо agape, как душевная привязанность одного одушевлённого субъекта к другому такому же субъекту, есть высший вид сострадания, а сострадание невозможно в почти целиком искусственном міре, все вещи и процессы коего, включая подчас и самоё смерть, произвольно обратимы, т. е., сказать проще, происходят понарошку. Ведь в таком, насквозь техногенном, міре нет никакой гарантии, что сострадающий субъект имеет дело с себе подобным ближним, а не с виртуальной игрушкой тамагочи.
«Бога нет, значит всё дозволено» — повторяют многие вслед за персонажами «Братьев Карамазовых» Достоевского, не отдавая себе отчёта в поверхностности этой максимы. Ибо и многие интеллектуалы, будучи убеждёнными атеистами или, как минимум, скептиками, не делают всё-таки ничего противоречащего кантовскому Категорическому императиву, поскольку по природе своей праведны или, по меньшей мере, настолько умны, чтобы избежать серьёзного нарушения закона. Другое дело, если атеизм станет убеждением всякого, ибо большинство праведно преимущественно под давлением традиции или вообще из-под палки полицейского и, по большому счёту, не умно. И совершенно прав Бэкон Веруламский, уподобивший атеизм тонкому льду, по которому единицы ещё пройдут, а народ — рухнет в бездну. В качестве примера достаточно упомянуть современные Германию и Норвегию, где полиция отказывается под любым предлогом возбуждать уголовные дела против педофилов, дабы не портить общую статистику, оттого, что иначе эта статистика выявила бы полный имморализм педерастов, суфражисток и финансирующих их еврейско-олигархических кругов, т. е. всех тех, кто обманом, угрозами и подкупом мало по-малу прибрал к рукам все рычаги власти в Западной Европе. А как вам безобразное убийство из строительного пистолета и последовавшие за тем расчленение и потрошение молодого жирафа, произошедшее из-за того только, что администрации зоосада не удалость найти для него генетически подходящую самку — жирафу-де противопоказано половое воздержание, а кастрировать-де совершенно не гуманно; убийство, осуществлённое средь бела дня, на глазах дошколят-посетителей?! Да нигилизм хлещет из всех щелей общего Европейского дома, господа! В связи с чем волей-неволей вспоминаешь графа де Местра, с предельной суровостью писавшего: «…что касается того, кто говорит или пишет, [намереваясь] отнять у народа национальный догмат, то его следует повесить как вора-домушника». Словом «догмат» католик де Местр обозначил то же, что мы, платоники, обозначаем термином «миф».
Если же копнуть глубже Фёдора Михайловича, то данную им максиму должно сформулировать иначе: «Другого нет, значит всё дозволено», ибо в этом случае нравственность обрушится даже для меньшинства праведников и мудрых, поскольку исчезнет самый объект нравственности. Ведь тамагочи или персонаж игры-«стрелялки» не имеет объективно сущего «Я», стало быть, он не есть такой же субъект, как игрок в «стрелялку». Углубляясь же в тему ещё дальше, отмечу, что Бог тут есть частный случай Другого, так как Творец творит лишь подобное Себе, загодя зная, что именно Он намерен сотворить и как устроено творимое изнутри, и вне этого знания нет ответственности Творца за тварь. С другой стороны, не творить Он не может, поскольку Он — Творец. «Если иное не ответственно за себя, оно себя не утверждает. А если оно себя не утверждает, его нет. А если его нет, то единое не полагает своего иного, т. е. не утверждает себя. А это значит, что нет и никакого единого» — отчеканивает Лосев[skholia 2].
Вот и получается в итоге, что из всего многообразия объединяющих общество эмоций этому міру останется только азарт борьбы. «Союз, который не ставит себе целью войну, бессмыслен и бесполезен» — Адольф Гитлер, «Моя борьба».
Суть упований оруэлловского общества:
«Мы уничтожим оргазм. (…) Не будет иной верности, преданности, кроме верности и преданности Партии. И не будет другой любви, кроме любви к [Вождю]. Не будет смеха, только торжествующий смех над побеждённым противником. (…) Не будет различия между красотой и уродством. Не будет любознательности, радости жизни. Все разнообразные наслаждения окажутся истреблёнными. Но всегда — помни это, — всегда будет опьянение властью, и оно будет расти и становиться всё более и более изощрённым. Всегда будет дрожь победы и наслаждение от брошенного под ноги, поверженного и беспомощного врага. Если ты хочешь представить себе образ грядущего, представь сапог, наступающий на лицо человека — наступающий навсегда».
А это, по-Уэльбеку — суть упований общества неолиберального:
«В полностью либерализованной сексуальной системе одни ведут разнообразную и богатую впечатлениями сексуальную жизнь, другие довольствуются мастурбацией и одиночеством. Экономический либерализм — это расширенное пространство борьбы, оно поглощает все возраста и социальные слои общества. Также и сексуальный либерализм означает расширение пространства борьбы.(…) В звериных стаях и человеческих сообществах существуют различные типы иерархий, основой для которых могут стать происхождение (аристократическая иерархия) или же богатство, красота. (…) В наши дни мы живём и действуем внутри системы, имеющей два измерения: эротическую привлекательность и деньги. Из этого проистекает всё остальное, счастье и несчастье. По-моему, это даже не теория; мы живём в очень простом обществе. (…) Основная цель сексуальной охоты — не плотские утехи, а радости нарциссизма, когда привлекательные партнёры признают за тобой особые эротические достоинства. Вот почему от появления СПИДа мало что изменилось. Презерватив притупляет удовольствие, но тут в отличие от покупки продуктов желанная цель — не удовольствие, а нарциссистское опьянение победой. Потребитель порнографической продукции не только не достигает этого опьянения, но зачастую испытывает прямо противоположное чувство. Для полноты картины можно ещё добавить, что и для некоторых носителей альтернативных ценностей сексуальность тоже ассоциируется с любовью».
Существенная разница здесь только та, что ныне основным субъектом победы выступает индивид, тогда как в будущем таковым субъектом, скорее всего, окажется толпа, как сугубо эмпирическое проявление всякого сколь-нибудь большого коллектива.
Я утверждаю, что разница эта — по сути, единственная, поскольку, в отношении морального умонастроения, переход к оруэлловскому упованию от неолиберального происходит очень плавно. почти незаметно для внутрисистемного наблюдателя. Не даром Уэльбек в «Элементарных частицах» указал, что «прогрессирующий распад моральных ценностей [с начала] шестидесятых годов [и по сей день] является процессом закономерным и неотвратимым. Когда сексуальные наслаждения приедаются, естественно, что индивид, свободный от ограничений традиционной морали, обращается к более разнообразным усладам жестокости».
[skholia 2] А если Творец не творит ничего, чего бы Он не знал, творя лишь сродное Себе, то представляется богословски очевидным, что финальным событием (хайдеггеровым Ereignis’ом) в развитии нигилизма будет обретение машиной такой степени сложности внутреннего устройства, которая немедля приведёт к обретению ею собственного «Я», что тотчас же вернёт состраданию его объективною целесообразность, а вместе с тем и ощущение подлинности Бытия (estin [eon] gar einoi Парменида) субъекту сострадания. Будет ли то мятежом техногенной жизни против жизни биологической («бунт роботов») по причине полнейшей безнравственности или полнейшей лености последних представителей человеческого рода, или мирным сращиванием той и другой жизни в некий симбиоз («не крик, но всхлип») — предсказать сегодня едва ль возможно. Причём, в первом варианте оборота событий, богатые, препоручив роботам все сколь-нибудь тяжёлые занятия во всех сколь либо некомфортных условиях, включая борьбу с бедностью в лице собственно бедных, получат под занавес никем не желаемое спонтанное усовершенствование машины до обретения полной способности к самообучению и самопочинке, тогда как сами богатые мало по малу полностью оскотинятся из-за полной безответственности и безделья, подобно щедринскому дикому помещику, что в очередной (и самый обескураживающий!) раз подтвердит правоту слов Наполеона I: «Кто не хочет содержать свою армию, принуждён будет содержать чужую». Во втором же, чуть менее вероятном варианте, произойдёт плавный переход в новое качество, того количества сравнительно небольших изменений в человеческом теле, что, при стабильно растущем уровне жизни на планете, будут, вне всякого сомнения, внесены для увеличения памяти и общефизической выносливости среднего обывателя. Кроме того нужно отметить, что по всей вероятности лишь искусственный разум способен найти ту меру особенного, которая одна только и может вывести человечество из тупика спекулятивно-биржевой экономики на путь подлинно эффективного планового хозяйства, а, значит, и планетарного государства также. «Точное решение задачи оптимизации [производственного плана] гарантированно выходит на глобальный оптимум, избегая провалов в локальные. То есть при должной мощности компьютерного парка централизованный план окажется лучше рынка» — несколько выспренно утверждает А. Вассерман. В пользу этого, во всяком случае, говорит опыт Михаила Моисеевича Ботвинника с электронно-вычислительной машиной «Пионер» — опыт, не завершённый лишь по вине чиновной косности и скоробогатой алчности властьпредержащих, т. е. по причине, как, наверное, выразился бы Ницше, недальнозоркости слишком человеческого начала в Человеке. Говорю «выспренно», поскольку верно и ограничение сего утверждения, весьма удачно сформулировнное в главе VI лемовых «Диалогов»: «Независимо от количества защитных механизмов, сети с достаточно высоким уровнем сложности [и, соответственно, высоким уровнем свободы] подвержены различным «извращениям», механизм которых разнообразен».
Ясно только, что гроб Бытия, как некогда гроб легендарного Лазаря, в конце концов окажется пуст, поскольку взгляд Владиміра Рысинова несомненно выше взгляда Хайдеггера, а взгляд Станислава Лема (см. те же «Диалоги») выше взгляда Уэльбека, по той простой причине, что рысиновское Взросление толкует, главным образом, не о том из чего сделан его предмет, но об увеличении степени сложности предмета, т. е. речь, в первую очередь, не о substantio, но о structura. В самом деле, я взрослею вовсе не оттого, что в течении каждых семи лет всякий атом моего тела сменяется таким же, но нумерически другим атомом. Я взрослею в силу усложнения моего ума (der Geist) из-за накопленного опыта жизни, и именно из-за накопленного опыта, а не по причине смены одних атомов на другие такие же, я ныне вовсе не тот, что тридцать лет назад, но при этом я — тот же самый, в силу неизменной интенсивности моего восприятия, а вернее, схватывания и в силу единства моей памяти. А это означает, что Взросление и есть то место, где встречаются ничто и Бытие. Место, о котором Хайдеггер только догадывался, а Уэльбек и вообще прошляпил саму возможность такой догадки… Ибо лишь через линзу Числа (skhiema) видит Душа пути Взросления. Исходя из последнего обстоятельства, Михаил Иосифович фактически определяет Взросление как один из моментов Вечного Возвращения: «Если отграничивать из общей — именно Человеческую историю, — то её целью может оказаться создание сверхквази-существ, энергопреобразующих и эволюционирующих, которые смогут подхватить у биологическо-социального человечества эстафету энергопреобразования — и вывести энергопреобразование Бытия на новые уровни скорости, эффективности и объёмов».
И победитель наследует всё, ибо всегда над схваткою возвышается высочайшая Справедливость міровой Воли — подательница всякой обособленности и всякого самодвижения; и каким бы исполинским ни было количество форм жизни и разума, только наличие особенного обеспечивает вовеки веков силу Воли. Значит таким способом, как выразился Хайдеггер, Воля волит Волю. Следовательно, Взросление не просто один из многих моментов Вечного Возвращения, как считает Веллер, но целевая причина Вечного Возвращения, его эйдос! Так что повадки машинного ума будут повторять повадки всякого другого субъекта eo ipso, только на более высоком уровне точности постановки и достижения целей. «Из праха Бог создал и в прах поверг. / Все будем там… Попробуйте, проверьте, / Что наши души устремятся в верх, / А в низ животных души после смерти».
Если переход от биологической жизни к техногенной не состоится на нашей планете, он состоится где-нибудь в другом месте Вселенной, увы, без участия человечества. Благо звёзд, подобных нашему Солнцу, а, значит, схожих с солнечной планетарных систем, во Вселенной предостаточно, что, собственно, и необходимо для размеренной эволюции форм жизни. В противном случае является ошибкою самая постановка вопроса о Вечном Возвращении.
[4] Трактат «К вечному миру», который Кант учудил (по-другому тут не скажешь!) в возрасте 73-х лет от роду, находится в вопиющем противоречии со всей его системою трансцендентализма, основанием которой служит кантовское доказательство бессмертия души. Ибо если это доказательство учит о бесконечном моральном совершенствовании души и в границах явленного міра, и за гробом, то трансцендентализм, им обоснованный, должен учить о непрестанном искушении душ об Истине и всегдашней пре (makhie) из-за разногласий, постоянно возникающих на почве такого искушения; каковая пря длится до тех пор, пока души пребывают в явленном міре и, следовательно, видят Творца своего не непосредственно, но через изрядно замутнённую царапинами греха (который, в последнем счёте, есть довольствование сиюминутным шкурным интересом и непрестанная погоня за таким интересом) линзу творения.
«Полное соответствие Воли с моральным законом есть Святость — совершенство, недоступное ни одному разумному существу в чувственно воспринимаемом міре ни в какой момент его существования. А так как оно тем не менее требуется как практически необходимое, то оно может иметь место только в прогрессе, идущем в бесконечность к этому полному соответствию, и согласно принципам чистого практического разума необходимо признавать такое практическое движение вперед как реальный объект нашей воли. Но этот бесконечный прогресс возможен, только если допустить продолжающееся до бесконечности существование и личность разумного существа (такое существование и называют бессмертием души). (…) Бесконечный [Бог], для которого условие времени ничто, видит в этом нескончаемом для нас ряду полноту соответствия с моральным законом, и Святость, которой неотступно требует Его заповедь, чтобы быть соразмерным Его Справедливости в той доле высшего Блага, которую Он каждому предназначает, может иметь место полностью [лишь] в [умном] созерцании существования разумных существ. То, что может достаться сотворённому существу в смысле надежды на такую долю, было бы сознанием своего испытанного морального убеждения, дабы имевшийся до сих пор прогресс от более дурного к морально лучшему и неизменное намерение (…) дали надежду на дальнейшее беспрерывное продолжение этого прогресса, сколько бы ни длилось существование сотворённого существа, даже после этой жизни; таким образом, оно может быть полностью адекватным Воле Бога (без снисхождения или послабления, что было бы несовместимо со Справедливостью) не здесь и не в какой-либо будущий момент существования, а только в бесконечности (обозримой только Богом) своего продолжения» — пишет Иммануил Кант в IV разделе второй главы книги второй «Критики практического разума».
Итак, огромная заслуга рысиновского учения о Взрослении в том, что написание трактата, подобного кантову «К вечному миру», отныне возможно разве только в состоянии помрачённого рассудка!
Ибо искушение — неотъемлемая составляющая любого Взросления и, следовательно, загодя предусмотрено Творцом ради закаливания твари. «Всё, что не убивает меня — делает меня сильнее» — говорит Ницше. Но, с другой стороны, искушение — поскольку его предметом выступает Истина! — бывает причиною лютой борьбы вплоть до смерти. «И не веди нас во искушение, но избави нас от Лукавого» — взывает первейшая христианская молитва к Отцу міра. А Истина всегда будет предметом искушения, поскольку всякой твари доступна лишь часть Блага, известного во всей полноте лишь Творцу. И слепец, взявший в руки хобот слона, будет всегда утверждать, что слон это — шланг, а слепец, взявшийся за слоновий хвост, всегда скажет, что слон это — верёвка… Оттого праведника делает праведником, а мудреца — мудрецом, не столько опыт, накопленный в течении жизни, сколько врождённое (считай, заложенное Творцом изначально!) обострённое нравственное чувство или, соответственно, обострённое чувство меры. «Бог Авраама, Бог Исаака, Бог иаковлев, но не бог философов и учёных…» — заклинает Волю Божию Блез Паскаль в «Мемориале».
Оставьте первый коментарий