Не в ту дверь

Не в ту дверь

– Папочка, ну можно, я досмотрю кино, ну мо-ожно…

– Ты видела его уже.

– Ну и что, а все равно интересно.

– И вообще кино это для взрослых.

– Но я же все равно его видела.

– Софочка, загони ты ее, наконец, спать! Половина одиннадцатого. Завтра опять трояк схватит.

– А что я могу с ней сделать? Попробуй сам загони.

– Чего я схвачу, ничего я не схвачу, я все давным-давно выучила.

– И историю?

– Д-да…

– А ну вас всех, ей-богу. – Сухоруков поднялся с дивана и прошлепал на кухню. Плотно притворил дверь, закурил. Вытер со стола, постелил газетку и уселся дочитывать зыкинскую диссертацию. Зыкин длинно и нудно писал об элементах фольклора в поэзии Некрасова. Сухоруков, признаться, Некрасова не очень любил, а Зыкина – так просто не переваривал. Но отзыв следовало дать положительный; что, впрочем, упрощало дело.

Теща взвизгнула в ванной. Опять краны перепутала.

– Софочка! – сатанея, рявкнул Сухоруков.

Жена заколотилась в дверь:

– Что случилось, мама? Ты не упала? Что ты молчишь? Что с тобой?

– А? Что? Что случилось – заволновалась теща. – Не слышу, у меня вода льется! Сейчас открою!

Сухоруков вздохнул, поправил очки и уткнулся в рукопись, делая осторожные карандашные пометки. Один черт, на защите все пройдет благопристойно.

Через полчаса он почувствовал щекочущее, неудержимое, сладкое желание утопить Зыкина в ванне. С наслаждением рисовал себе подробности убийства; в детективах Богомила Райнова они хорошо описаны.

– Чай будешь пить? – спросила жена.

– Пили ведь. Хотя… – он положил диссертацию на буфет. – Угомонились наследники?

– Легли наконец.

– Бабушка спит?

– Читает.

Чаек был тот еще. Настоящий чай Сухорукову не давали: вредно. Сердчишко, и верно, пошаливало.

– Вера Ивановна сегодня складной зонтик продавала… – сказала жена.

– За сколько?

– Сорок.

– Ну – ты купила?

– Ага; деньги с получки отдам, – коснулась его рукой. – Я дежурю завтра, не забудь забрать Борьку из садика.

Халатик был короткий; летний загар не сошел еще с нее.

– Пойдем спать.

– Я немного поработаю, Софочка. Ложись, я скоро.

На цыпочках он прокрался в большую комнату…

– Что ты там делаешь? – прошептала из спальни жена.

– Статью надо посмотреть, – прошипел он… вытащил с дочкиной полки «Одиссею капитана Блада», затворился на кухне и принялся заваривать настоящий чай.

Без двадцати двенадцать, когда Питер Блад готовился захватить испанский галеон, в дверь коротко позвонили.

– Ничего себе! – Сухоруков удивленно снял очки.

– Кто там? – тихо спросил он, пытаясь разглядеть визитера через глазок.

За дверью неуверенно посопели.

– Это я…

– Поздновато, знаете. – Вроде юноша какой-то. – Кто – я.

– Женя.

Сухоруков снял цепочку и открыл дверь. Паренек со странноватой ожидающей улыбкой обмерил его портновским учитывающим взглядом. Под этим взглядом Сухоруков начал ощущать свою лысину, большой живот в пижамных штанах, дряблые руки.

Паренек вздохнул, кашлянул и улыбнулся снова.

– Вы – Сухоруков?

– Ну, я… – с неотчетливым стыдом сказал Сухоруков, тщетно собираясь с мыслями…

– Я – Женя. Не ждали?

Этим вопросом – «не ждали» – он погасил возможную, вполне вероятную реакцию на свое появление, как гасят купол парашюта, который сейчас потащит по земле.

– Ждал, – солгал Сухоруков. Говоря это, он верил, что лжет, хотя на самом деле, пожалуй, сказал правду. – Проходи. Вот тапочки… Ты с рюкзаком? Давай. Тихонько, перебудим всех.

Он сунул обвисший рюкзак в угол, передумал, пристроил на столике у зеркала.

– Я беспокою вас; поздно.

– Ничего.

– …Опоздал самолет. Сезон я с геологами в партии работал; я только что из Якутска. Полевые, ясно, просадил до копейки. А дай, думаю, зайду. Меня давно подмывало… – Сейчас Женя улыбался предвкушающе (сколько у него, однако, улыбок, отметил Сухоруков). – Пока нашел вас в новом районе, – махнул рукой. – Переночевать-то позволите?

– Из Якутска… – прошептал Сухоруков. – Так тебе сейчас… сколько же…

– Двадцать два.

– Боже мой. Двадцать два года…

– Извините, где у вас туалет?

– Вот; свет, ванная, полотенце – давай.

Сухоруков зажег под чайником газ и стал выставлять еду из холодильника на стол. Принес из серванта, не дыша, боясь звякнуть, водку в хрустальном графине.

– На кухне посидим, чтоб не будить, ладно? После я тебе в большой комнате постелю.

– Ясно.

– Голоден, конечно?

– Ясно. О, чаек толковый! Старый любитель, а?

– Жена запрещает, – посетовал Сухоруков. – Вечерком иногда и отвожу душу.

– Ну, – сказал Женя, – со свиданьицем!

Черту лысому такие свиданьица, хмыкнул про себя Сухоруков. Выпили.

Ему было приятно смотреть, как Женя есть. Ладный такой, собранный, невесть как очутившийся в этой белой кухоньке.

Ветчина исчезла вслед за котлетами, за ветчиной – сыр, шпроты, холодные оладьи, помидоры; вазочка из-под варенья переехала в раковину; чай пришлось заваривать дважды.

– Горазд ты, брат, жрать, – подивился Сухоруков.

– Уж коли браться!.. – Женя осоловел. Закурил, с усилием сделав глубокий вдох, чтоб затянуться. – Прилично питаетесь, – признал. – Хотя выглядеть могли бы лучше. В ваши сорок шесть распускаться нельзя, осуждающе покачал головой.

– Нельзя, – подтвердил Сухоруков.

– Давай выпьем за тебя, Женя, – сказал он. – Я хочу выпить за тебя.

В ванной долго стоял перед зеркалом, и руки его затряслись.

Женя листал зыкинскую диссертацию.

– Это что за ахинея? – поинтересовался он.

– Да вот, – Сухоруков замялся, – отзыв писать надо.

– Зачем? Таких слов и писать нельзя.

– Шеф попросил, – брякнул Сухоруков.

– Шеф? – удивился Женя.

– Ну да… – Сухоруков потоптался и стал мыть посуду.

– Какой шеф? – напряженно проговорил Женя.

Остатки засахарившегося варенья не растворялись; открыл воду погорячей.

– Сейчас… – (вазочка сверкала). Мысленно он не раз вел предстоящий разговор, да мало толку.

– Понимаешь ли… – убрал вазочку на буфет. Подумал, что Женя на его месте обязательно постарался бы уронить ее, разбить якобы нечаянно подобает при волнении. И это вызвало в нем чувство отеческого превосходства.

– Шеф – заведующий кафедрой русской филологии.

– А…

– Я… я работаю на этой кафедре.

– Та-ак, – словно взводимый курок.

Тарелка выскользнула-таки из рук и треснула.

– Вы женаты?

– Да.

– На ком?

Голос Сухорукова отделился от него, звучал вне его.

– В общем…

Женя… Жизнь уходила из черт его лица.

– Ты думал, наверное… (почему «наверное»? – мелькнуло) конечно, что я… Ты ее не знаешь.

– …

– Я… обыкновенный человек. Нормальный. Н-не знаменитость. Не писатель. И все такое…

Сухоруков закурил в тишине.

– НЕТ!!.

Грохот черных сапог.

Дым пожарищ.

Втоптанные в пепелища яблоневые лепестки.

Задыхаясь, умирать под дождем.

– Зачем ты пришел?

– Должен ведь я был когда-нибудь прийти.

Не возразишь…

– И должен ведь я когда-нибудь уйти, – тихо пошел Женя в прихожую. Посмотрел непонимающе на снятые тапочки и обул свои разбитые башмаки.

– Погоди… – Сухоруков тянулся вслед за своими пальцами к его плечу. – Погоди, – не решался коснуться. Знал: если Женя уйдет сейчас так – он теряет его навсегда. – Нам надо поговорить.

– Поговорили. Вполне…

– Я должен многое сказать тебе. Объяснить… Это тебе же надо. Тебе.

– Нет, – сказал Женя. – Мне не надо.

– Я прошу тебя, – прошептал Сухоруков. – Десять минут. Пожалуйста. По сигарете только выкурим. Да не разувайся ты.

Сели в кухне, не глядя друг на друга.

– Пить я не буду. – Женя отодвинул рюмку. Сухоруков выпил один.

Произнес заготовленную фразу:

– Понимаешь ли, Флобер писал когда-то молодому Мопассану: «Ничто в жизни не бывает ни так хорошо, ни так плохо, как люди обычно себе воображают». (Произнеся, ощутил некое сравнение, не в свою пользу.)

– Так вам хорошо – или плохо? Или – средне? нормально?

– А знаешь, – взвесив (в который раз), честно сказал Сухоруков, пожалуй – хорошо.

– И давно вам так… хорошо?..

– Позволь тебе задать, – Сухоруков чувствовал себя в положении шахматиста, навязывающего партнеру заранее подготовленный вариант, позволь тебе задать банальнейший вопрос: по-твоему, что такое хорошая жизнь? А?

Ноль размышлений:

– Уметь хотеть. Знать, чего хочешь. Добиваться этого.

Остальное – шлак.

Твердо сказал. Ой как твердо. (Мало бит).

– Да-да, конечно-конечно, – хотеть, добиваться… А как насчет соизмерения желаний с возможностями?

– Сделай – или сдохни, – говорили вроде англичане.

– А если сделать не смог, а сдохнуть не захотел?

– Тогда смени имя – закричал Жена.

– Я – обычный – человек, – мирным голосом произнес Сухоруков.

– …Сменили все. Вывеска… осыпается…

– И живу мерками обычного человека.

– Ага. Семья, квартира, положение.

– Ну, – Сухоруков поморщился, – начинается школьный диспут о мещанстве и романтике. Я думал, ты умнее.

– Еще нет, – беззвучно.

– …Я отнял у вас много времени, – сделал Женя движение, чтобы встать. – Сколько сейчас?

Сухоруков отстегнул с запястья массивный «Атлантик».

– Возьми часы? – посмотрел Жене в глаза, улыбнулся (стараясь поуверенней). – Хорошо ходят.

«Атлантик» со стальным браслетом тикал между ними на столе.

Курили.

– Что делать думаешь, Женя? Теперь куда-нибудь к рыбакам податься, на траулер, в море?

– Возможно.

– Несерьезно это все.

– Отчего же? Тысячи людей шкерят рыбу.

– Для них это жизнь; а для тебя – туризм…

– Ваше занятие лучше?

– Пойми, Женечка, – вздохнул Сухоруков, – я же тебе добра желаю. Пойми – только добра.

– Скверное это занятие, – пробормотал Женя, – всегда всех понимать. Быть умнее всех. Потом оказывается, ты же и виноват всегда.

– Ты ведь хочешь писать. Тебе волей-неволей надо всех понимать.

– Замечание с далеко идущими последствиями.

– …Пишешь?

Пожатие плеч.

– Рассчитываешь сделаться писателем?

– Там видно будет.

– Там уже видно! Слава, деньги, заграничные поездки… Господи, как старо, смешно, банально. Детство, романтика.

– Я пробьюсь.

– Я же говорю: детство, романтика. Куда пробьешься, откуда пробьешься? Что за военно-шахтерская терминология? Знаешь, что будет дальше? Мне-то известно.

Дальше ты будешь – набирать «биографию» и лезть в печать. Напечатают, в конце концов. Примелькаешься, заведешь знакомства, станешь своим человеком. Годам к тридцати пяти издашь книгу. Кто-нибудь ее тихонько похвалит. Все.

Тут-то тебя и прищемит. Ты честен и бездарен. И – прости – тщеславен. Безнадежное сочетание. Халтурить не захочешь, создать шедевры не сможешь.

И устанешь от всего этого: безденежья, неуюта, одиночества, неуверенности в завтрашнем дне, от всех нелегких дрязг литераторского ремесла. И то, что ты сейчас с презрением считаешь рутиной: дом, семья, работа и зарплата, – то покажется берегом обетованным. Нормальная, повторяю, человеческая жизнь счастьем покажется – да так ведь оно и есть.

…Примерно так у меня и вышло. Учел бы ты, голубчик, опыт мой, что ли. Чем раньше покончишь со своими наполеоновскими планами – тем лучше. Честно признаться самому себе в поражении, смириться – трудно. На это тоже нужны силы. Постарайся найти в себе эти силы как можно раньше.

– Спасибо за советик. Я уж лучше постараюсь найти в себе силы не смиряться.

– Почему, – в отчаянии простонал Сухоруков, – почему ты не желаешь мне верить? я ли не читал твои опусы? мне ли тебя не понять! Послушай меня – и в сорок шесть ты при твоей энергии будешь хотя бы заведовать кафедрой – не то что я теперь… Ты должен мне верить.

– Я должен вам верить, – медленно повторил Женя, глядя перед собой, я готов поверить даже, что я бездарь; но почему… еще… когда вы женились? – Он навел взгляд на Сухорукова.

– А… – сказал Сухоруков. – Двенадцать лет…

– И раньше…

– …Она сама ушла от меня. Ты это хотел знать… Позднее я понял, что слишком много от нее требовал. Сильная любовь, видишь ли, накладывает на любимого большие обязательства, к которым тот обычно совершенно не готов. И еще… Ведь обладание любимым зачастую не избавляет от мук неразделенной любви.

Женя поднял голову.

– Резонер, – выпустил он сигаретный дым, кривя рот. – Я устал от ваших афоризмов, – пробарабанил пальцами по столу… – Неудачный обмен годов на цитаты.

Нет, непробиваемое превосходство молодости исходило от него. Учить этого парнишку жизни было все равно что редактировать Бабеля.

– Ничего себе в гости сходил. – Женя хмыкнул, улыбнулся.

– Нет, – объявил он, не нравитесь вы мне.

– Какой есть, – вздохнул Сухоруков, – что поделаешь.

– Я пошел, – ответил Женя и протопал в прихожую.

– Уже…

– Пора мне. – Женя взял свой рюкзак. – Пора, – открыл дверь.

– Заходи, – тупо сказал Сухоруков.

– Ноги моей здесь не будет.

– Ты не можешь думать обо мне плохо, – торопливо заговорил Сухоруков. – Совесть моя чиста. (Это была правда – почему сейчас он сам себе не верил?). Я все-таки сделал кое-что в науке. Дети у меня хорошие… (Что я несу? – ужаснулся он…).

Женя рассмеялся, стоя уже на лестничной площадке.

– Прощайте, Евгений Сергеевич. – Он сплюнул. – Ноги моей здесь не будет! – крикнул он и с грохотом захлопнул дверь.

Проснулась жена.

– Женя, – тихонько позвала она. – Что там у тебя?

Никто не отвечал. Она накинула халат и вышла в кухню. Массивный стальной «Атлантик» тикал на белом пластике стола. Никого. В ванной и туалете – тоже.

– Евгений, – позвала она. – Где ты, Женечка?

Черта с два!

Двадцатидвухлетний Женька Сухоруков, романтик, бабник, бродяга, размашисто шагал темной улицей, подкидывая на плече грязный рюкзак. Он посвистывал, покуривал, сплевывал сквозь зубы, улыбался, вдыхая ночную прохладу.

– И флаги на бинты он не рвал, – с некоторым пафосом пробормотал он о себе в третьем лице, сворачивая к вокзалу. Его потери и обретения еще не прикидывались друг другом.

***