Филькина грамота, или Чудеса в решете

Непредсказуемый Александр Калько

В чём только не упрекают бездомного горемыку и как только над ним не потешаются, словно дело имеют не с соотечественником, оказавшимся в критической жизненной ситуации без крова над головой, но — с шутом гороховым и полоумным скоморохом.

Нередко дело доходит до неприкрытого абсурда и откровенной фантасмагории, когда поэт и публицист Максим Лаврентьев убивается на страницах еженедельника «Литературная Россия» (2013, 5 июля), что шляющиеся повсюду подозрительные бомжи мешают ему припарковать двухколёсного друга; писательница и журналистка Елена Колядина в категорической форме требует («Метро», 2014, 11 ноября) освободить «моё место» в общественном транспорте на основании, что плачевный вид бездомного горемыки мозолит взор и нервирует нос её отпрыска; а уважаемый литературный журнал «Дружба народов» (2014, №1, с. 231) публикует сногсшибательный заголовок «Бомжи на стройке литпамятников. Специфика момента».

Спрашивается, каким-таким боком привязали писателей и критиков, упомянутых в публикации журнала, к несчастным горемыкам без крыши над головой, правовой защиты и социальных благ? Разве интервьюировали поэтов без жилья, каковым, к примеру, был Сергей Есенин? Или предлагали вопросы писателям-босякам, каковым был Максим Горький? Хохмы ради, можно было бы использовать близкое по значению слову «писатель» слово «щелкопёр» или «графоман». Не криминально подменить и словом «выпивоха». Ещё атаман войска Донского Матвей Иванович Платов приветствовал писателя Н. М. Карамзина словами: «Я всегда любил сочинителей, потому что все они пьяницы».

Правда, назвать респектабельного инженера человеческих душ неблаговидным для него словом, пусть даже прикола ради, – совсем даже небезопасно. Не дай божок, мятущаяся душа медийного чувствительного пиита нешутейно разобидится и не подаст руки. Тогда как малосимпатичный неотёсанный бомжара никак не возразит, да и не опровергнет ахинею. Фантазируй безбоязненно в три короба на потребу читателю, зазывай неправдоподобными историями, страстями и ужасами, нисколечко не считаясь с гордостью и достоинством человека, пусть даже оторванного от общества. А ведь смолоть несусветную чушь по отношению к социально-незащищённой категории граждан, – недозволительно, аморально и преступно, точь-в-точь как потешаться над инвалидом!

Да-да, бомж – это человек с ограниченными возможностями, «социальный нуль», наделённый де-факто лишь определённой долей правоспособности. То, что для человека и гражданина, пусть даже недобросовестного, дряннейшего и ничегошеньки непроизводящего, но имеющего по воле случая жильё и постоянную регистрацию в паспорте, происходит само собой разумеется в социальной, правовой и прочих сферах и областях, — для человека без определённого места жительства, пусть даже нравственного, деятельного и толкового, есть непреодолимейшая преграда. К примеру, устройство на работу с социальным пакетом, постановка на биржу по безработице, получение пособий, дотаций, компенсаций, правовой защиты.

Но — обывателю недосуг заморачиваться, что человек без крова над головой и прописки в паспорте, это далеко не всегда хронический алкаш, озабоченный страстным желанием налиться горькой до одури и сдохнуть на улице; а потрёпанный, затасканный, полумёртвый, измученный пьяница, валяющийся в подворотне, которого пренепременно надо лечить в специализированном заведении, — не всегда бездомный горемыка. Люди живут стереотипами и шаблонами, а писатели и журналисты, не обремененные большим умом, слепо используют штампы и домыслы, всласть удовлетворяя невзыскательные эстетические потребности доверчивого читателя.

Не исключение и баловень от литературы славный моралист Михаил Веллер. В новоиспечённом романе «Бомж» вездесущий литератор-интеллектуал, учитывая конъюктуру времени, продолжает традицию дегуманизации человека, оказавшегося в непростой жизненной ситуации без крыши над головой, и рисует его не только беспробудно пьющим горькую, психически невменяемым, неуравновешенным, тунеядцем, рассадником низменных пороков, чревоугодия и пошлости, но и насильником-педофилом, живодёром, короче — двуногим прямоходящим звероподобным монстром, который спит и видит, как бы получить наслаждение, если убить кого-нибудь, ибо нисколечко «не жалко никого», «заставить сожрать весь порошок и вколоть себе все запасы», «таможенника пристрелить прямо в терминале», «ментов бить «…» из акаэма в лоб», сунуть «гвоздь в ухо», а в конце сбросить на землю атомную бомбу: «…и в этой голове (бомжа – прим. А.К.) взорвалась атомная бомба и испепелила страну…».

Пресерьёзнейшим образом Веллер недвусмысленно заранее полагает, что заплывшие глазки, засвидетельствовавшие пороки человечества, являются неотъемлемым признаком бесчувственности и бездушности, на которого вовсе не распространяются законы существования смертного на земле. «В долг таким, как мы, — ворчит веллеровский бомж, — даёт только Господь Бог – дней на земле. И то ненадолго».

А существует ли живое создание на грешной Земле, невзирая на его мировоззрение, мироощущение, жизнеутверждение, социальное, политическое, финансовое положение, включая богоизбранных, нередко заканчивающих жизнь на эшафоте или в тюрьме, кому Всевышний даёт гарантированный срок жизни и кто знал бы, сколько отведено ему дней и что уготовлено ему через мгновение? И кронпринц, и бродяга, и земляной червяк, какой бы несказанной и неписанной волей к жизни не обладали, перед универсумом – просто-напросто пустота, ибо «ни крестом, ни пером не отделаешься от смерти».

Веллеровская придумка о ничтожности человека, оказавшегося на улице, могла придти в голову исключительно литературному пустобрёху, филистеру и конформисту, который всячески старается вычурнее назвать свою книжку типа «Хочу быть бедным», не в состоянии додуть, что захотеть быть бедным нельзя, точь-в-точь как невозможно захотеть стать плохим, ибо человек сызмальства гол как сокол и с младенчества насильно ему прививают качества добродетели, милосердия и сострадания. Можно ещё захотеть стать богатым, но честным путём; быть здоровым без медицинского вмешательства. Ежели, случилось, тяготит тебя толстенный твой кошель, — не болтай всуе, но молча раздай содержимое его бедным, возьми пустую суму да иди с богом по городам и сёлам, твори добро!

Веллеровский бомж-рассказчик по прозвищу Пирамида показан в романе с самого раннего утра в городе, название которого напрямую не указывается, однако несложно догадаться по аллюзиям, что это вроде бы Москва. Тут и снос ларька (ещё первое распоряжение столичной мэрии двухлетней давности), и упоминаются события на Болотной, говорится и о московском театральном вузе и так далее. Бомж Пирамида просыпается в известном только ему жутком местечке «на своём лежбище» и, нехотя продрав глаза от недосыпа и головной боли, брезгливо брюзжит на окружающих: «как представишь утром миллион одновременно гадящих – словно в гигантском сортире живёшь».

Настоящее имя Пирамиды — Евгений Олегович. Правда, это на одной странице, ибо на другой чудодейственнейшим образом он уже зовётся Игорь Олегович. Этому Евгению-Игорю Олеговичу пятьдесят лет: «Самый злой возраст. Самый жестокий». Жизненные обстоятельства, приведшие Пирамиду, да и всю разношёрстную несчастную кучку веллеровских бомжей на «дно» — а в данном случае будем считать «московское», — это страстное желание налиться горькой до чёртиков и сдохнуть: «…мне ведь жизнь всё равно не дорога нисколько, одно мучение… Сдохну в камере или на помойке – какая хрен разница?»

Веллеровские отщепенцы не делают ни малейшей попытки посопротивляться невзгодам и неудачам и без какого-либо разбирательства, взвешивания, проверки, спора в общественных, государственных организациях, правоохранительных органах или судебной системы опускают руки, наливаются горькой, теряют разум, деньги, приобретают отвратительнейшие человеческие качества: жажду удовлетворения физиологических потребностей и похоти — «поссать и идти найти выпить», «мальчика увидит – так у него встаёт», используют запаршивелые словечки — «пидорасы», «мондавошки», «потрахаться», сдаются на милость неведомой чёрной силе, которая стремительно тащит их в геенну огненную.

Время от времени на них находят порывы возвышенного героизма народного разоблачителя-правдолюба. Поочерёдно они толкают патетические тронные речи несогласного против существующей системы, ассоциируя себя чуть ли не с горьковским Павлом Власовым из романа «Мать» и горьковским Буревестником. Правда, мятежная веллеровская бездомная птица беспокоится не столько о животрепещущих проблемах и чаяниях униженного и оскорблённого соотечественника, сколько предаётся ностальгическим воспоминаниям о блаженном времени, размышлениям о голоде в Поволжье, голодоморе в Украине и Казахстане, раскулачивании, сносе книжных ларьков, продуктовых киосков, всячески кичится знакомством с Валерией Новодворской, Гайдаром, Костей Боровым и с нетерпением ждёт-пождёт, когда соберутся все бомжи, нищие, проститутки, бандиты, аферисты, мигранты, бывшие инженеры, прочие бедолаги и горемыки и уничтожат всё вокруг до основания: «эта сложная и страшная гремучая смесь достигнет критической массы и раскалится до температуры взрыва – и снесёт всё кругом, всё, всё!» О реальных проблемах российского бездомного, способах и путях решения жилищной его проблемы говорится в микроскопической пропорции, да и то несерьёзно в самом конце повествования. В романе имеется лишь одно-единственное попадание, когда речь заходит о работе социальных заведений: «они посильно воруют деньги. Как везде. Кормовые, вещевые, медицинские, как там у них это по графам гоняют».

Веллер показывает в романе не столько бездомного человека, сколько обывателя, который порешил оставить на время свой дом, близких и родных по причине неудовлетворённости жизнью, тяготами быта, непреодолимым желанием побродить по странам и весям в качестве скитальца-странника, блудного сына, пьяницы и джентльмена удачи, точь-в-точь как продел автор романа «Бомж», шатаясь по неизведанным ему тропам Средней Азии, черноморскому побережью, Кавказу и Закавказью в незабвенную эпоху, дабы познать «неведомый мир» и смысл жизни. Вот только Веллер не учёл самое важное: физические силы, умственные способности, интеллектуальный потенциал, морально-нравственные качества, включая острую муку в сердце, страдание, терзание неприкаянного человека, а также социальные, национальные и прочие данные не имеют никакого отношения к социальному статусу. Физическими и психологическими качествами и свойствами обладают все люди на грешной Земле — и бомжи, и хронические алкаши, и барыги, и едоки собачатины, и дураки, и безумцы, и простофили, и прочий сброд, включая представителей от мира науки, искусства и политики. «Ни один человек не благороднее другого, даже если его духовная сущность более высоко организована и более способна к благородному знанию. У всех нас одна прародительница – природа», как написал бы Сенека (4 г. До н. э – 65 г. н.э.).

Сказанное означает: и среди приличных на внешний вид порядочных и образованнейших трезвенников, имеющих жильё и прописку, немало скрывающих низменные свои инстинкты и разнузданное поведение, что не делает их автоматически бомжами.

Алкаш по прозвищу Актёр «в прошлой» жизни полюбил актрису, которая ответила ему взаимностью, но категорически отказалась выходить за него замуж. От горя и отчаяния Актёр запил и оказался на улице: «Стал бездомным, отверженным всеми, нищим пьяницей». Пенсионерка Кандида худо-бедно проживала в двухкомнатной квартире, но не нашла в семье созвучие с близкими ей людьми. От гордости собрала сумочку и пошла на вокзал, где «познакомилась с бомжами, стала ночевать в ханыжной хате…». Герой-рассказчик Евгений-Игорь Олегович по прозвищу Пирамида «в нормальной» жизни любил маму, ходил в школу, служил в армии, создал своё дело, заделался генеральным управляющим фирмы «А-Цюрих–инвест», стал в двадцать один год миллионером, чтобы богатеть вместе со страной, приносить пользу людям, а «в результате я помойная крыса, и век мой недолог». Но вскоре узнаём ничтожнейшую сущность Актёра, который признаётся: «Я и в прежней жизни был говно, и в молодости был говно. Вот такой родился. Урод», «Не был бы я дурак – давно бы ислам принял», «…по шариату нормально иметь четыре жены. Можно одну, но четыре нормальней». Лохудра Кандида при первой возможности сразу пошла «травой торговать», оказалась в колонии, вышла по УДО, стала распивать горькую. Пирамида обогащался за счёт страны и сограждан, успешно дирижируя кучке восторженных менеджеров, «внушая наверняка втюхивать лавины моих фантиков».

Таким образом, перед нами лишь жулики и прохиндеи, бродяги и пьяницы, недотёпы и психически невменяемые, которые порешили устроить свои делишки нелегальным способом. А это не имеет никакого отношения к реально бездомному горемыке, который беспрестанно ожидает активно, отправляя бесчисленные жалобы и заявления в различного рода инстанции по поводу разрешения катастрофического жилищного своего положения, или уже безынициативно, шатаясь неприкаянным по улицам и бульварам безжалостного и неприветливого многомиллионного города, но – неизменно с неозвученным девизом в голове: «Contra spem spero», что означает в переводе с латинского «без надежды надеюсь»!

Для пущей привлекательности Веллер предпринимает попытку поэксплуатировать советский пласт жизненных достижений и проблем и использует ностальгическую тональность, создавая «эффект социальной узнаваемости». «В наше время и бутылок не найдёшь, и стоят копейки…», — сетует веллеровский бомж, недвузначно намекая на стеклянное бутылочное изобилие в советскую эпоху. Однако в современной Москве совсем несложно насобирать бутылки в любом количестве. Другое дело, пункты стеклотары принимают бутылки определённой формы (марки). Эта немаловажная деталь известна только тому, кто реально сдавал стеклотару, а не ностальгировал от безделья. Нынче рентабельно собирать жестяные банки от пива, коктейлей, напитков, которые легче и не бьются.

«Ещё я вам скажу, стало плохо с газетами, — сетует веллеровский бомж. — В смысле очень мало выкидывают. Не читают. <…> Так что я срываю всякие наклеенные объявления. Бумага всегда пригодится». Увы! в современной Москве затариться бесплатной бумажной продукцией несложно у каждой станции метрополитена, где в специальных корзинах лежат-полёживают огромные кипы газет – бери не хочу! Умолчу о разноцветных многочисленных проспектах, листовках, рекламных газетах на мелованной бумаге, которые проворные распространители суют в руки чуть ли не насильно. Когда Веллер, уподобившись праздношатающемуся дилетанту, упражняющемуся от ничегонеделанья в беллетристике, указывает на атрибуты советской жизни: «Бомжи с мешками на горбах тянулись к своей обители», — находит грусть-тоска. Ведь у современного столичного бомжа нет мешков из мешковины, зато имеются в наличии сумки, пакеты разнообразнейшей величины, предусмотрительно уложенные на ручную тележку. Дилетантство автора проявляется и в незнании работы магазина под названием «Сэконд-хэнд». Когда веллеровский бомж угрюмо начал «канючить, ломать комедию»: «Сэконд-хэнд на Пушкинской закрылся – куда я их теперь дену?» — хочется воскликнуть, что «Сэконд-хэнд» не комиссионка, куда любой может сдать вещь на реализацию. В этот магазин завозят тряпьё исключительно из-за рубежа. Ежели даже предположить, что недобросовестные продавцы берут втихаря товар на реализацию с рук, то очень и очень сомнительно, что возьмут украденную вещь у вонючего, обосанного, обосранного алкаша, которому, в его очередь, намного проще, да и выгоднее, толкнуть ворованную тряпку на нелегальной барахолке типа у «Преображенского рынка».

В советскую эпоху, не исключено, в ночлежке, которую принято по-современному дипломатично называть «социальная гостиница» или «дом ночного пребывания», водили бездомного к стоматологу, давали ему горячее питание непосредственно в день заселения, заботливо мыли, стригли, словно в специализированном санатории или доме отдыха. Нынче же даже в городской больнице готовят пищу для новоприбывшего исключительно на следующий день. Чтобы попасть в ночлежку, нужно ещё представить справку из санэпидемстанции, где проходят унизительную санобработку, так называемую «прожарку-пропарку», да и пренепременно позаботиться о выписке из домовой книги, которая бы подтверждала, что есть или было жильё на территории Москвы.

Немаловажная деталь, демонстрирующая автора романа «Бомж» как профана, — это незнание и гастрономических приоритетов московского бомжа. Согласно Веллеру, бомжи горько сетуют по поводу отсутствия к обеду лука. При всём моём уважении к многолетнему травянистому растению, лук является неотъемлемой частью трапезы (лопочу о приоритете) жителя Средней Азии, Кавказа и Казахстана, где с удовольствием пьют чай с репчатым луком. Столичный бомж предпочитает, как дополнение-приправу, ко всем блюдам и во все времена года незаслуженно забытый Веллером чеснок!

Ежели познания Михаила Веллера о жизни, быте, нравах, образе мыслей современного столичного бомжа фрагментарные, то о том, как прикончить мечущегося в агонии от боли и ужаса зверя, дабы не повредить драгоценный мех и кожу, известно ему не понаслышке. Как известно, Веллер практиковал в своей жизни такой вид охоты, как промысел, которым многие заядлые охотники неприкрыто брезгуют, небезосновательно полагая, что нормальному человеку заниматься особо жестоким видом убийства, хладнокровно наблюдая за агонией живого существа в капкане или петле, должно быть всё же нехарактерно. Надо быть с органичными поражениями головного мозга, страдать тяжелейшей формой психопатии и шизофрении, чтобы хладнокровно наблюдать за агонией живого существа, мечущегося в капкане или петле.

Сознательно или бессознательно Веллер детализировано передаёт живодёрческий опыт одному из своих героев по прозвищу Капитан, о котором Пирамида с нескрываемым куражом рассказывает: «…он левым локтем зажимает ей (бездомной собаке – прим. А.К.) шею, а правой рукой достаёт из кармана гвоздь и всовывает ей в глаз». Причём, Пирамида неприкрыто нахваливает живодёра: «Ободрал. Умело так ободрал!», словно хочет предательски сознаться: «Помнят руки-то! Помнят родимые!» Даже почтеннейший и неистощимый на придумки литератор и журналист Дмитрий Быков ограничился в книге «Был ли Горький?» кратким брезгливым замечанием по поводу живой твари, как якобы неподдающейся воспитанию: «Кажется, он (Максим Горький – прим. А.К.) не писал только глупым пингвинам в Антарктиду…».

Патологическая потребность Веллера ляпнуть по отношению к зверю и птице нечто гнусное, гадкое и неприкрыто мерзопакостное прослеживается на протяжении всего романа. Автор использует фантасмагорические метафоры, шальные сравнения, которые ошеломляют глупостью и пошлятиной: «долбоклюи моржовые», «укатал я её, как сивка бурку», «как стонала и кричала, я не слышал и представить не мог, среднее между оперой и убиваемой кошкой», «Ирочка моя, кобылка секретарская, антилопа разнузданная», «натрахался как кролик, всяко как хотел», «…смазывает свой коричневый банан, нечеловеческий какой-то, животный». И хотя заниматься сексуальными утехами — это прерогатива исключительно представителя Homo sapiens, а кролики, как и другой зверь и птица, не экспериментируют в постели, Веллера эта нестыковка совершенно не волнует, и он продолжает использовать до неприличия неблагозвучную и вульгарную лексику для замены словам «до неприличия непечатным», описывая и педофилический половой акт, и половые органы: «пидорасы», «педофил поганый», «гондоны белоленточные», «мондавошки», «трахаться», «задница», «драть в дупу», «прибор для онанизма», «обеих отодрать». Пирамида рассказывает: «В восемнадцать лет юноша может совокупляться с бельичими дуплами». Актёр поддакивает: актёры «прямо в гримёрках трахаются». Синяк вторит: «минет прямо на сцене делают».

От этого в романе возникают разнообразнейшие нестыковки и противоречия, что приводит к несуразице и кутерьме.

К примеру, Пирамида дивуется: «Ишь ты, я ещё помню слово «эстет», не всё потеряно». Однако он демонстрирует феноменальную память, эрудированность, прекрасные познания в области литературы и искусства, проявляет незаурядные способности учёного, политика, умело использует заумные слова, замысловатые словосочетания и обороты, которые не всегда понятны и заядлому трезвеннику, считающему себя чрезвычайно продвинутым: «рифлёная аппарель», «изопропилен», «муаровый узор», «вакуумные запрессовки», «алебастровый», «консильоре», «уконтрапупить», «обтерханный», «нанопрезидент», «когнитивный диссонанс», «обольщать в стиле Великого Гэтсби», «аберрация памяти», «потребительская вульгарность», «консильоре». Одним словом, «…мог по трезвянке в газеты писать, а?» И вновь прикидывается откровенным кретином: «Там была книга, где люди постепенно превращались в фашистских зверей: не то волков, не то бегемотов, а сами себя полагали нормальными…».

Уж коли захотелось поговорить об аллюзиях фашизму, можно было, краснобайства ради, написать, что люди превращаются в диких зверей, от чего возникает «коллективный бред», «коллективная истерия толпы», легко поддающаяся безумию. Но наделять пернатых, чешуйчатых или четвероногих политическими взглядами и убеждениями, называть «фашиствующими» или «нацистующими» — нужно обладать нездоровым воображением.

Несмотря на то что в романе нет пословиц и поговорок, а также весёлых прибауток и чего-то, характерного языку скоморохов и шутов, Веллер умудряется превратить жизнь, быт бездомного горемыки в откровенный балаган. Натыкаешься на нелепейшие по смыслу разговоры.

К примеру, Пирамиды говорит по мобильному телефону с неизвестной ему женщиной, которая почему-то принимает замогильный голос хронического алкаша за тон и манеру разговаривать её сыночка Женечки, хотя даже несмышлёныш-карапуз определит по одной-единственной реплике «Алло», что на другом конце провода чужак. Но Веллеру необходимо наполнить роман ярмарочно площадным зрелищем и превратить всё в какофонию.

Как написал бы А.С.Пушкин, «Театр уж полон, ложи блещут; // Партер и кресла – всё кипит; // В райке нетерпеливо плещут, // И, взвившись, занавес шумит».

Веллер окончательно лишает «старого бомжа» Пирамиду последнего остатка ума. При честном народе на городской площади он выказывает потаённое своё бесстыдное желание поработать лифтёром в женской бане, чтобы снимать лифчики с женщин. Затем Пирамида обращается к миловидной девочке-журналистке в джинсах и красной курточке: «Спросите меня: хочешь со мной потрахаться?» И хватает в руки квадрат картона от коробки, пишет чёрным фломастером «Прошу честно – помогите собрать на бухло».

Казалось бы, Михаил Веллер позаботился обо всём, чтобы выставить бездомного горемыку в чёрном свете, а заодно всласть потешить доверчивого читателя: использует присутствующий авторский взор, то есть «рожу сочинителя» (М. М. Бахтин), и так «тщательно прячет её за своими героями, что «рожа сочинителя» здесь не заметна, но тенденция вполне отчётлива» (В. П. Даниленко); использует отрывочные наблюдения из бродяжнической собственной жизни, смесь придумок и несуразиц, «театр абсурда» и кутерьмы, сравнивает бомжа с неудовлетворёнными дворянскими лежебоками, просветлённым Буддой, героическим самураем, впечатлительными представителями от мира философии, литературы и даже с морочащими голову разного рода песнопениями о лучшей жизни политиками: «И дружба двух бомжих здесь ничем не отличается от дружбы двух политиков, один из которых на этаж выше и богаче», кроме — самого главного: в романе «Бомж» Михаила Веллера «…недостаёт безделицы: знания дела и здравого смысла» (Д.И.Писарев).

Чтобы утверждать: в колодце есть вода, — недостаточно поглазеть на края колодца. Нужно ещё приложить усилия, чтобы заглянуть внутрь этого колодца. Чтобы поведать о жизни, быте и образе мыслей такой социально-незащищённой категории граждан как бездомные, — недостаточно, драйва и эпатажа ради, побродить от безделья по постсоветскому пространству, хорохорясь: «Я знаю, о чём говорю. Я ел хаш, едал, были когда-то и мы рысаками. Два раза. Тогда, когда…».

Увы, нужно ещё испытать на собственной шкуре, будучи де-юре и де-факто без крова над головой и прописки в паспорте, брезгливое к себе отношение со стороны правоохранительных органов, общественных организаций, правозащитных сообществ, узколобых клерков. Ведь выражение «здоровый больного не поймёт, а сытый голодного не уразумеет», «счастливый не поймёт скорбящего, а новобрачный — разведённого» как раз недвусмысленно указывают на то, ежели пишешь-говоришь о чём-либо, изначально изучи обсуждаемый предмет, приложи усилия поинтересоваться о деталях, дабы не происходило смешение, как говорится, французского с нижегородским. Двумя-тремя штрихами можно создать целый мир, но и одна-единственная недостоверная деталь превратит в ничто и скрупулезнейшее стостраничное описание.

Безусловно, необязательно быть в предсмертной агонии, чтобы уметь описать состояние умирающего, и не нужно владеть одним из видов искусства, чтобы распознавать малейшие изменения в характере другого человека; нет никакой необходимости быть пернатым, чешуйчатым или четвероногим, чтобы понять зверя, птицу, рыбу, почувствовать дыхание лепестка и состояние капельки росы. Для этого нужно научиться чувствовать и понимать живую природу и человека. Как написал бы нобелевский лауреат, профессор Альберт Швейцер (1875-1965): «Чтобы утверждать, есть ли у животных душа, надо самому иметь душу».

Поэтому нужно не создавать искусственный образ бездомного горемыки, выставляя его в глупом и пошлом свете, придерживаясь устоявшейся стандартизированной схемы, и представлять как новый тип человека-патриота «с обострённым рвотным рефлексом», когда «голова за власть, а желудок за оппозицию. Сверху патриот, а изнутри блюёт», но — сделать попытку отыскать реального бездомного горемыку и, используя творческое литературное своё дарование, показать эту драгоценнейшую находку ярко, мощно, глубоко, рассказывая несведущему читателю, почему он не может или уже не хочет вырваться со «дна»!

Источник