М.Веллер ― Итак, сегодня воскресенье 1 января 2017 года. 17-й года начался. Все мои поздравления! То есть, прежде всего, чтобы у всех было хорошее настроение и все основания для этого настроения: чтобы концы сходились с концами, чтобы никто не был в нужде; чтобы все здоровые были здоровы, а все больные выздоровели; и вообще, чтобы все были на свободе, а те, кто сейчас в так называемых местах лишения, чтобы вышли на свободу с чистой совестью; и вообще, чтобы наши все самые лучезарные прогнозы сбылись на 60%. 60% — это прекрасный честный процент.
Должен быть, в конце концов, в году хотя бы один день, когда не говорят о гадостях, когда не говорят о политике, не говорят о кознях, не говорят о провалах. Иногда, знаете ли, надо праздновать. Праздник, он в природе человека. Тут никуда не денешься.
Вот в Советском Союзе когда-то праздничные дни были строго дозированы, а именно: 7 и 8 ноября – два красных числа, праздник Великой Октябрьской социалистической революции, главный праздник года; 1 и 2 мая – день международной солидарности трудящихся, ну, праздник, в принципе, равновесный годовщине великого Октября, но все-таки международный, поэтому не так значимый для нас, я бы сказал, на 2 месте; а также было 8 марта – международный женский день; 5 декабря – день сталинской Конституции, позднее – просто день Конституции; ну, и 1 января – Новый Год. Все это, понятно, появилось не с 18-го года, а праздники эти появлялись постепенно. И народ, знаете, радостно праздновал, потому что, иногда нужно отвести душу.
Праздники есть всегда. У любых народов, у любых племен во все времена какие-то дни должны быть праздничными, потому что человеку свойственно, это в природе его – собраться всем вместе, выпить, закусить, отдохнуть и хорошо провести время.
Но когда-то возможность выпить, закусить и отдохнуть – это и сама-то по себе была праздничной возможностью, которая очень редко выдавалась. Какие именно дни, какие именно даты назначаются праздниками – это, в сущности, условно. Но понятно, что до Петра I никто в России не праздновал Новый год 1 января, а праздновали, наоборот, 1 сентября, и праздник не был такой головокружительный. Но с Петра все-таки России переставала быть азиатской и делалась европейской, хотя до конца этот переход невозможен в силу наших географических, исторических и прочих особенностей.
А относительно того, что праздник – это в человеке, а не в поводе я имел возможность убедиться, вы знаете, много лет назад, когда я ехал в поезде в общем вагоне как минимум несколько суток, а вот откуда и куда – сейчас убей бог не помню. Помню, что было холодной время года – или зима или поздняя осень. И в том же отсеке общего вагона, небольшой кусок всего-то одного дня, вечера ехали три девочки лет, наверное, 18-ти. И вот сумерки, делать нечего. Чаю выпили, а на предмет какого-то веселья – так у кого деньги? Какое там веселье? Девочки решили что-нибудь такое спеть. А в общем, петь так было особенно нечего, репертуар был небогатый. Речь, очевидно, идет о второй половине, о конце 70-х годов, потому что девочки запели как умели милыми юными голосами по возможности на свои три голоса «Веселей ребята, выпало нам строить путь железный, а короче, БАМ».
Меня в общем и целом от этой песни корежило, знаете ли, всегда. Потому что тот, кто заставал искреннее начало послевоенных комсомольских молодежных строек и стройотрядов, ко всему этому фанфарному бою, звону, грохоту вокруг БАМа относился весьма скептически. Но что-то петь-то ведь надо, вы понимаете! Душа песен требует – а уж какие есть. И вот те чувства, которые есть, ты вкладываешь в ту форму, которая есть. Назначили этот праздник – ну, значит, будет этот праздник.
Масштаб праздника очень хорошо показан в знаменитом и, очевидно, лучшем романе Ремарка «На Западном фронте без перемен», романе, который чрезвычайно прост и даже примитивен внешне, а на самом деле много сложнее, чем кажется. Сейчас не будем, разумеется, его анализировать – не та передача – да и сегодня. Но это к тому, что солдаты, у которых главный праздник – что отвели с передовой, целы, не ранены, есть возможность пожрать досыта и отдохнуть, выспаться. Если к этому еще и выпить, то это уже конец всему, счастье полное.
Новый Год – самый веселый праздник. Он внеполитический, он очень пацифистский, очень примиряющий.
И вот начинается этот роман со сцены намеренно, декларативно шокирующей. Они себе со всем комфортом устроили полевой туалет, сдвинув три кабинки, и со спущенными штанами, положив на колени крышку от бочки, играют в скат. Это тоже праздник, это тоже повод для праздника, понимаете, какая история.
И вот с этим праздником. Новый Год – он самый веселый праздник. Он внеполитический, он какой-то очень пацифистский, он какой-то очень примиряющий. И кроме того, он похож на тот самый заветный понедельник, на чистый дневник, на новую неделю в дневник, ну, короче говоря, начинаем новую жизнь, чтобы она была лучше старой. Не то чтобы старая была совсем плохая, но, в общем, вы знаете, лучше — всегда можно, а иногда можно даже намного лучше.
С этим связан один из вопросов, который был задан: «Что должно больше беспокоить нормального человека, — спрашивает нас слушатель, которые не подписался, — счастье и благополучие его семьи или величие своего государства?» Вопрос очень характерный после веков российской истории.
Я думаю фокус в том, что в идеале для нормального человека благополучие и счастье его семьи и благополучие и величие его государства должны совпадать по вектору и по величине. Это должно быть одно и то же стремление. Потому что, вообще-то, когда человек сражается за родину – родина, род, семья – это что? Это твоя мать, это твои родители, этот отчий дом, это твой родной очаг, это твоя семья, твои друзья, твои родные, это твое все, это твоя жизнь. А дальше уже начинается, что, поскольку вы своей малой родственной группой от какого-то большого несчастья не отмахнетесь, то вот все собираются вместе и идут драться за свои очаги, защищая их и за свои семьи.
И когда они говорят «За короля!» или «За Родину, за Сталина!», или «За Святую веру!» — это уже выполняет роль этот лозунг, этот слоган, этот призыв некой совершенно абстрактной величины, которая означает: Вот все наши устремления сходятся вверху, в какой-то воображаемой идеальной точке – вот эта точка называется король. Мы в гробу видали короля как такового, но это символ нашего единства, под крышей которого железной, которую не сокрушить, не пробить, только и могут благоденствовать наши семьи, наши очаги и стоять наша земля.
Ну, а вопрос вызывается тем, что когда государство делается большим и власть отчуждается от народа – а в большом государстве это совершенно неизбежно – то сплошь и рядом интересы семьи повелевают уехать с ней куда-то подальше, там спрятаться и там переждать злое время. Если все увезут свои семьи и уедут с ними вместе на всякий случай – семью прикрыть собою – куда-нибудь подальше от злого времени, — ну, в результате ничего не получится. Не будет и тебя, и твое земли, и твоей родины, ни своего ничего.
И возникает тут речь о главном парадоксе человеческого существования, о противоречии между индивидуальной и социальной сущностями человека. В этом плане человек двуедин. С одной стороны, человек самодостаточное, ему свойственен инстинкт самосохранения, продолжения рода, сохранения своей семьи, своего потомства.
А, с другой стороны, человек не существует без общества, частью которого он является, потому что весь его язык, все его привычки, все, что он вобрал в себя от рождения, это от общества, и он часть общества. И здесь приходится думать…, а в общем, не думать, а все базируется это на инстинкте, когда приходится жертвовать собой для того, чтобы дать больше шансов на спасение всем: своей семье или своему народу. Здесь уже перемешивается.
И идеале хорошо бы, чтобы не было всех этих, понимаете, этих безобразных антиномий, чтобы одно не было противопоставлено другому, чего сегодня очень хочется всем пожелать. Почему у нас вечно, вот вы знаете, призывают пожертвовать личным во имя общественного? Я не помню, в чьих мемуарах, может быть, это в беседах Чуева с Молотовым я читал, как Молотов возвращается после своего большого заграничного турне во время войны и рассказывает Сталину за завтраком, как его принимал Черчилль и каким скромным был завтрак. То есть пара поджаренных тостиков, овсянка на воде, немножко мармелада и даже кофе – ячменный суррогат. Ну, потому что Англия — в блокаде, с кофе — напряженка, а премьер считает своим долгом разделять со своим народом тягости уж по возможности.
В идеале для человека благополучие семьи и благополучие государства должны совпадать по вектору и величине.
Ну, а закусывают они – Сталин с Молтовым – совершенно иначе: там уже на столе может быть абсолютно все, что захочется, хотя никакой показной роскоши, опять же если верить мемуарам, за сталинским столом обычно не было. И Сталин, усмехаясь, говорит Молотову: «Показуха это все, Вячеслав, показуха. Можно подумать, что они вот так вот питаются…».
Так что здесь, понимаете, кто насколько разделяет со своим народом. Конечно, тягости начинаются тогда, когда Наполеон, который обожал роскошь, войдя во власть, он ее обожал, но при этом был к ней равнодушен: есть – есть, нет — нет. Когда он, возвращаясь, уже совершая обратный в египетском походе, велел всех верховых и вьючных лошадей, мулов отдать под раненых, а сам шел пешком, — а его спросил кто-то из интендантского корпуса – как там насчет его собственной кобылы, на что он злобно сказал: «Что, неясно было сказано – все раненым?» — и пошел пешком. Вот за это армия боготворила Наполеона.
Так вот, когда, понимаете, миллиардеры отдают всё, идут на рынок, покупают там сыр из пальмового масла и едят его вместе со всеми, возникает чувство единения. Иначе чувство единения не возникает, но это абсолютно не тема новогодней передачи. Мы говорим сегодня все-таки о праздниках.
Другая тема, которая была поднята в вопросах – вопросы какие-то сегодня, знаете, в основном гуманитарно-философические, что даже настраивает на добрый лад, что в самом деле, может быть, мы умнеем потихоньку, может быть, идиотов становится чуть меньше, а умных людей чуть больше, но мы можем этого друг другу пожелать; каждый из нас думает, что он умный, но временами понимает, что идиот, по крайней мере, ко мне это относится в полной мере, — так вот вопрос о художнике и власти.
Вопрос о художнике и власти вечный, вечный, вечный… — поэт и царь, конечно – и очень хитрый. В наши времена он несколько хитрее, чем во времена пушкинские. О них и судить легче. Было все давно, и вообще, чужую беду руками разведу.
Начинается это с, конечно же: стоит ли человеку, который желает быть порядочным, свою порядочность сохранить, ходить, допустим, на телешоу, которые значительная часть приличного населения считает, в общем, явлением совершенно позорным? Противопоставление здесь такое: то есть любой порядочный человек своим появлением в этом шоу его как бы более легитимирует, что вот, смотрите, у нас как бы разные точки зрения. Точка зрения другая, но важно же использовать любую площадку, чтобы сказать то, что ты считаешь нужным, правильным, ну, чтобы правду сказать. Потому что где ж ты еще такую площадку найдешь?
Есть аргументы за и есть аргументы против. Они полностью, конечно, не аннигилируют, не взаимоуничтожаются, что-то там остается в сухом остатке. Но, понимаете, если смотреть… вот мы возьмем сталинское время. Возьмем жесткое время — конец 30-х. Когда народишко трясся, когда прихватить могли любого, то есть вообще любого, выполняя разнарядку по арестованным врагам народа. Ну, разнарядка-то была, выполнять надо. Вопрос.
И вот в 34-м году образовано государственное министерство литературы под названием Союз писателей. И вот почти что все видные писатели туда вступают. Ну, там, понимаете, если что-то не так с Булгаковым или с Платоновым — ну, в общем, это совершенные частности, а в общем, все там. Туда вступать или не вступать? Ты же умный, ты же видел и 913-й год, когда жизнь была иной, и 917-й, когда были надежды на демократическое развитие, и 918, когда была такая диктатура, что шлепнут и забудут через пять шагов тебя под заборов валяющимся. Чего ты туда вступаешь?
Разумеется, имеется момент шкурный. Потому что, как сказал давно поэт, времена не выбирают – в них живут и умирают. Жить хорошо, а хорошо жить – еще лучше! Это уже из другого кино, но из этого поэта. Так вот Союз писателей – это какой-то статус, это на верхушке возможность дачи бесплатно, на самой верхушке – машины служебные бесплатно, ну, и всяких таких хороших вещей. Вообще, жить легче, печататься, понимаете, легче. Можно, конечно в Союз писателей не вступать, только тогда издаваться будет хуже. Вопрос.
Писатель, который живет в государстве тирании с закрытыми границами, бежать он не может (границы закрыты), издать себя он не может (все типографии строго охраняются), изготовить много копий он не может (никакой множительной техники нет), а ежели чего не то написано, то даже по пятому полуслепому оттиску через копирку твою машинку быстро найдут – и мало тебе не будет даже за изобретение слова «самиздат», — он должен делать что: он должен писать в стол для потомков, он должен бросить писать вообще, или он должен повеситься?
Всегда нужно писать книжки о том, каковы хорошие люди и настоящие люди, как надо не изменять себе.
Это, понимаете, трудно – диктовать человеку, чтобы он исключительно ничего никуда не давал, потому что это его единственная жизнь. Здесь иначе и не бывает. А что, при проклятом царизме любили царя? Ведь понятно, что Пушкин своею особой, своею славой, своим гением увеличивал, улучшал, облагораживал репутацию императора. И Пушкин это отлично понимал.
В советские времена не полагалось вообще об этом говорить. Считалось, что царь Пушкина всячески угнетал. Пушкина придворным поэтом назвать – да вы что, с ума сошли! За это обязательно как-нибудь бы наказали, придумали каким образом. Ведь на самом деле это было так.
Хорошо. Что касается музыки. Вот музыка, так сказать, прарод всех искусств, всего абстрактнее. Вот, если в тираническом совершенно государстве живет гениальный совершенно композитор. Чайковский не жил в идеальном государстве, да и Моцарт, знаете, не жил в идеальном государстве. А что, Гендель жил где-нибудь в идеальной Англии, понимаете? Да нет, там, вообще, хватало всяких гадостей. И головы отлетали просто так у людей. Музыку не писать?
Это была история на Венском конгрессе, когда Европа отделилась после Реставрации, когда кончились все штормы наполеоновских войн, когда на этом международном конгрессе на трибуну должен был взойти Талейран. Ну, у Тарле в знаменитой книге это прекрасно описывается, как все, знающие его абсолютную продажность, его абсолютную аморальность, презирающие его донельзя, готовые его освистать и ошикать — и вот идет этот, тяжело хромающий, бледный, напудренный мумифицированный старец с острыми морщинами, и все видят, как на нем горит клеймо Наполеона: «Вы — грязь в шелковых чулках». Он всходит на трибуну, открывает рот – и все уже готовы затопать… И он произносит своим старческим дребезжащим голосом: «50 лет я служил Франции при всех режимах…» — и они устраивает ему овацию, они признают его умственное превосходство.
Они не ожидали такого поворота. В этом повороте они видят и полное оправдание всех своих маневров веселых, лихих и быстро менявшихся времен. А это ведь вопрос очень философический: должен ли ты свои способности ставить на службу своему народу, если твой народ живет в паршиво организованном государстве? Вот и решайте сами, понимаете, этот вопрос.
У замечательного Генриха Бёлля, в его замечательном «Биллиард в половине десятого» часто поминается такая вещь, которая там названа «причастием буйвола», то есть злобные, тупые существа, которые злобно и тупо правят страной – когда ты начинаешь работать в этой стране, ты понимаешь, что ты в чем-то работаешь на них, на их систему, ты принимаешь их причастие, — ты будешь работать на их систему или не будешь?
А говоря совсем косвенно… Вот имеется лагерь на Колыме. Вот имеются заключенные. Вот имеются охранники. Вот охранники болеют. Вопрос: должен ли врач, вообще, лечить охранников? Врач должен лечить охранников или нет? Когда он лечит охранников, он работает прямо на ГУЛАГ, работает, так сказать, на здоровье тех, кто и занимается этими репрессиями. Лечить или не лечить?
Вот, понимаете, когда капитан Блад сказал королевскому суду, что долг врача лечить человека, не интересуясь его политическими воззрениями, ему сказали – какие аргументы он может привести в пользу того, чтобы не быть повешенным высоко и коротко пока не умрет? И этот вопрос каждому, понимаете, приходится решать самому.
Так что как там все меняются времена и когда меняются времена, и нет здесь единого рецепта. Помнить только приходиться, что нет другого времени, ни другого народа, ни другой жизни, ни другого ничего.
Очевидно, есть какая-то граница. Но, когда я в советские времена работал в газета, да все-то два раза по 9 месяцев – уже на излете советской власти я 3 года работал в журнале, это был литературный журнал, и я там был на отделе литературы, там вообще ничего не было политического – вот в газетах я был такой же как все в общем и целом, и статус мой был такой же, и в отдел культуры я пытался всячески пытался переваливаться из отделов более идеологических. Но я отлично знал, что я при этом проституирую на режим – и хоть ты тресни! И чтобы ни говорили за рюмкой, за чашкой или на сухую, что есть какая-то грань, которую не надо переступать, потому что вот… не делать подлостей, а что же тут… Когда тебя перед праздником сажают на первую полосу призывные лозунги писать и тебя начинает тошнить раньше, чем ты кончил первое предложение из жанра «взвейтесь, развейтесь…», ты понимаешь, на кого и на что ты работаешь.
Всегда нужно писать детские книжки в первую очередь, они нужнее всех остальных.
Так вот сегодня Новый Год. Можно писать хорошие книжки, добрые книжки, честные книжки. Всегда нужно писать детские книжки в первую очередь, они нужнее всех остальных. Всегда нужно писать книжки о том, каковы хорошие люди и настоящие люди, как надо выживать в трудных обстоятельствах и как надо не изменять себе. Если эта книжка написана в поганые времена – ну, значит, судьба такая. Если советская литература в чем-то легитимировала советский режим – ну, что же поделать? – все состоит из смесей, ничего не существует в чистом виде. У нас сейчас перерыв на новости.
М.Веллер ― Итак, мы переходим к вопросам, которые сегодня, знаете, почти наполовину не политические, не будем сегодня заниматься политикой. Сегодня первое сентября… что называется, вбито в мозг костей – простите ради бога, шутка, на которую я наткнулся где-то недавно: поздравлять школьника или учителя с 1 сентября – это все равно, что поздравлять лошадь с началом весенне-полевых работ. С началом весенне-полевых работ поздравлять лошадь, да. Да, так же, как другой мужик на телеге с углем въезжает в деревню, кричит: «Смотрите, я уголь привез!» Лошадь оборачивается и говорит: «Смотрит, это он привез!» Так вот 1 сентября вбито глубоко. Разумеется, 1 января. 1 января нужно выспаться, выпить, закусить, погулять и не думать ни о каких глупостях. Это совершенно голове необходимо, душе необходимо, нервам необходимо. Ну, что вы, в самом деле! 24 часа в сутки, 355 и тем более 366 дней в високосном году.
Вопросы, подписанные необычайно красивым ником – еще не встречал – де Ла Фер. Вот не как-нибудь, не де Тревиль, понимаете, или Портос, а вот де Ла Фер, граф наш Атос. Итак, вопрос очень простенький, им занимаются всего несколько тысяч лет: «Обладает ли человек свободой воли, и что из этого следует?» — и так далее. Насчет свободы воли. Вы знаете, то, что я в состоянии понять насчет свободы воли, я написал когда-то среди прочего в книжке, которая называется «Все о жизни», а еще немножко в книжке, которая называется «Кассандра», а еще немножко в книжке, которая называется «Человек в системе».
Так вот, в двух словах и по-простому. Человек свободен делать все, что он хочет. Как сказал известный и почитаемый американский философ и прочее Ральф Уолдо Эмерсон: Если тебе нужно что-то, человек, — а можно перевести, — если ты чего-то хочешь, человек, — то возьми это и уплати положенную цену».
Так вот, ты можешь делать все что угодно и уплатить положенную цену. Можешь все что угодно взять и сделать, перевернуть и украсть, в конце концов, если получится, но уплатить положенную цену. Свободен человек сделать все – вот убить любого, кого захочет, или повеситься завтра в девять или в половине десятого утра, или что-нибудь еще? Да. Человек свободен сделать все, что он хочет.
Человек абсолютно несвободен в другом: человек несвободен хотеть не то, что он хочет. Вот это уже уровень более глубокий и уровень базовый. Потому что «человек хочет» – это достаточно мало зависит от его сознания. Это уже определяется его инстинктами, его комплексами, всем тем, что, условно, можно называть словом «подсознание» — это тоже весьма сложная материя, если начать ее препарировать по слоям. И человек несвободен в том смысле, что в течение всей жизни своей он стремится испытать максимальную сумму ощущений, причем не только положительных, но и отрицательных. К положительным он стремится сознательно, а к отрицательным – бессознательно.
Лучший пример – это любовь людей, скажем, эстетически бесхитростным к индийским мелодрамам. Я сейчас не имею в виду, разумеется, индийскую аудиторию Болливуда, а вот, скажем, российскую аудиторию, российскую глубинку – на что там народу на селе индийские мелодрамы? – поплакать. А зачем поплакать? А нужны красиво оформленные отрицательные эмоции, причем безопасно: поплакала, вышла из кинозала – а в общем, в жизни ничего плохого не произошло. Вот такая история.
Так вот, человек стремится к максимальной сумме ощущений, а через них он стремится в течение своей жизни сделать максимальное число действий. К максимальным ощущениям, а через них – к максимальным действиям стремится человек. И отказаться от этого он неспособен, за исключением такого хитрого направления, которое называется буддизм, и с которым в этом плане философия дзэн, может быть, и смыкается как-то отчасти, краем. Так вот, в этом он несвободен. Надо это понимать, тогда все станет понятно.
Второй вопрос тоже очень интересный, что если власть — имеется в виду власть в государстве, в стране – это, в общем, наша общая интегральная сущность; это же мы, так или иначе, из себя выбираем, делегируем, — я своими словами передаю вопрос, — то как же мы можем изменить структуру нашей власти, если эта структура власти-то следует из наших особенностей, а только благодаря всем этим нашим особенностям, мы, понимаете, во времени и выжили?
В высшей степени справедливый вопрос. Я неоднократно цитировал почитаемого мною Лебон, что государственное устройство народов определяется их ментальностью, психологией, традициями, душой и характером народа. Характер, душа, история народа первичны, а государства, в которые они складываются для осуществления общих действий – это уже производное и вторичное. Сейчас мы скатимся в политику, простите, ненадолго. Поэтому вера русских крестьян в доброго царя, она, в общем, симметрично убеждению весьма глупой части либеральной оппозиции – я не имею в виду сейчас, 19 век часто не отличается – убеждению в том, что достаточно сменить начальника – царя, генсека, президента (в нем все зло, в главном) – и тогда все будет иначе.
Не будет! То, что породило одного, породит другого аналогичного. Чуть иного, в чем-то чуть лучше, в чем-то чуть хуже, но того же самого. Менять надо устройство. И смотреть надо, что неправильно в коллективной психологии, в коллективном сознательном и бессознательном, как потребно организовать народ, как потребно ориентировать мозги народ, может быть, для того, чтобы все было иначе. А указывать на человека, который неким инстинктом, социальной структуризацией народа выставлен наверх — его смена абсолютно ничего не дает, что отнюдь не означает его защиты, что-нибудь еще. Все равно ничего не дает, потому что, в чем-то это, увы и ах, да, портрет нашего бессознательно, от которого мы в ужасе готовы в это зеркало кидать на камни, навоз… Но, понимаете, не так все просто. Умные люди это, на самом деле всегда знали, и умные люди всегда были в меньшинстве.
Сегодня имеет смысл надеяться, полагать и даже быть уверенным, что РФ будет и свободной, и счастливой.
Вопрос от Егора из Перми: «Будет ли Российская Федерация, Россия, счастливой и свободной? И почему, кстати, не востребована ваша, — моя то есть, — программа?», — которую я озвучивал, публиковал. Ну, почему не востребована? Потому что сколько голов, столько и мнений. Чего же там? Почему не была востребована диспозиция Бенигсена к Бородинскому сражению, которая была лучше той, которая была принята Кутузовым? Потому что Кутузов дико ревновал Бенигсена, понимаете, который был совершенно приличным начальником, к тому, что будет принято что-то его, а не кутузовское. Мы знаем Кутузова по Льву Толстому, по «Войне и миру», а не по реальной истории. Вот потому и не принято: каждой нужно, знаете свое – это вопрос отдельный.
Дело не в том, чтобы сказать нечто. Дело в том, чтобы пробить это до реальности. Это то, что говорил Наполеон: «Победил не тот, кто составил план, победил тот, кто воплотил его в жизнь». Это относится к политике в полной, понимаете ли, мере. Это о плане. Но, будет ли РФ счастливой и свободной? Значит так, это известно только тому парню наверху, имя которого не следует произносить всуе. Но, вы знаете, по крайней мере, сегодня, я думаю, имеет смысл надеяться, полагать и даже быть уверенным, что будет – и свободной и счастливой.
Это имеет как минимум два положительных следствия. Первое: это очень полезно с точки зрения психогигиены, с точки зрения здоровья, с точки зрения душевного равновесия, повышения иммунитета, и вообще, тем самым повышения удовольствия от своей жизни, значит, повышения качества свое жизни. Вот быть уверенным, что все будет хорошо, вот как пел Шаов «все будет обалденно» совершенно, да.
Второе: если вы, будучи наивным и несведущим, полагаете, что что-то можно сделать – специалисты знают, что это невозможно, а вы не знаете – и вот вы, свежак, чурбан, дурак бьетесь лбом в стену, а потом вдруг иногда оказывается, что эта стена не такая уж твердая, и вы делаете по наивности то, что специалисты считали невозможным. Поэтому, вы знаете, делайте, делайте, делайте – что-нибудь вполне может получиться. А почему бы, в сущности, нет? Что мы, в конце концов, глупее всех на свете?
Здесь, конечно, очень полезно знать свою настоящую, а не мифологическую. Скажем, для того, чтобы пускаться в какое-то рискованное, опасное, трудное мероприятие, нужно сначала знать, на что ты годишься, ну, испытать себя, устроить себе какие-то пробы, пройти медкомиссию, что-то еще. Потому что, если ты себе внушил, что ты такой здоровый, понимаете, а на самом деле, ты прыгаешь на три метра и подтягиваешься полтора раза, — то куда ты суешься?
К народам это тоже относится. Нужно знать все свои недостатки для того, чтобы их по возможности ликвидировать, не повторять прошлые ошибки по глупости-то. Вот для этого история бывает иногда очень полезна.
Вопрос очень смешной. Это вопрос на целый вечер! «Вы были знакомы с Виктором Викторовичем Конецким? И как вы оцениваете его как писателя?» Вы знаете, мне страшно понравился когда-то ответ Губермана, когда его спросили, по-моему, считает ли он – я сейчас не помню, кого – писателем. Не помню, кого, честное слово! Он ответил: «Вы знаете, я думаю, дело не в этом. Дело в том, считает ли он писателем меня». Так вот Виктор Конецкий – имя в советской литературе устоявшееся. И, независимо от того, кто что нем думает, свое место за ним всегда остается.
Человек писал прекрасные иронические морские повести. На флоте его страшно любили. Что касается его морских баек, написанных в свободно-длинно-изящно-плетенном стиле с, в сущности, бесхитростными сюжетами – слушайте, какое наслаждение получал народ от этих баек! Ведь в жанре практически никто не работал. Ну, разве что Искандер. Но все-таки его рассказы о детстве – это было несколько другое. Понятно, что есть общее у Конецкого с Искандером. Это одна генерация, все-таки одно время, одно течение современной прозы того времени. И когда народ читал по первому разу «Петр Ниточкин к вопросу о психологической совместимости», – боже мой! – ну, все же валялись, насколько это было смешно, насколько это было славно. И в этом мехе не было абсолютно ничего рыгочущего, это было вот так вот просто смешно.
Лично я с Виктором Викторовичем не встречался. Мы с ним по времени несколько не совпали. Но однажды, когда его уже не было, но отмечался его день рождения, я был на него приглашен. Меня выловили на книжном салоне петербуржском, которые в июне проходил, и выловил меня кап-раз в отставке, бывший командир атомного бомбовоза «Верхотурье» Игорь Кудрин, создатель и много лет уже глава санкт-петербуржского клуба подводников, он и пригласил меня на «Аврору», где состоялась… ну, в офицерской кают-компании было сколько… допустим, 40-50 человек, не помню, а потом в адмиральском салоне сидело еще человек, помнится, шесть и продолжало это отмечание. Где я имел честь сидеть за столом, возглавляемым адмиралом Чернавиным, где был Сергей Лавров в качестве главного почетного приглашения, где был Кудрин, где была вдова Конецкого. Там я и услышал от Чернавина данную вестовому впервые эту команду: «Мельчите закуску», — потому что водки было много, а бутерброды уже кончились. Вот прекрасная команда мелчить закуску. Хорошо отметили день рождения Конецкого. Подробности, к сожалению, опускаю.
Вопрос о религии, от Сарвина относительно того, что Бог, Библия, Иисус – это сказки для народа по Марксу или опиум для народа? Что священники – это мошенники. Во имя религии люди друг друга убивали…
Если людям потребно друг друга убить, то аргументы рациональные они всегда изобретут. Видите ли, я был нормальным советским атеистом, можно сказать, по рождению, по воспитанию. Кем еще мне было быть в соответствующее время, в соответствующем месте? И когда на первом курсе я услышал от нашей преподавательницы старославянского, что филолог, который не читал Библию, это же нонсенс, мы были потрясены. Мы знали, что религия – это опиум для народа.
А когда потом, уже в возрасте 26 лет я попал на год в Казанский собор – эмэнэсом я там работал, и одновременно кем только не работал — там люди очень серьезно, очень бережно относились к этому всему. Там я и узнал, что не было никакого безрелигиозного периода в истории человечества, что еще у неандертальцев были определенные верования и прочее.
Дальше, видите ли, в чем дело – человеку всегда было потребно объяснять окружающий мир. Покуда не хватало науки, то он строил мифологическую картину окружающего мира, мифологическую причину картину причинно-следственных связей, из чего позднее формировались религиозные представления. А кроме того, человеку необходимо было объяснение категорического императива, который он не мог постичь по, знаете, не наработанной еще культуре. Вот почему нужно, чтобы один за всех и все за одного? Почему не нужно украсть у ближнего? Почему нужно класть жизнь своя за други своя? Почему не убий? (имеются в виду только свои). Почему это все? И тогда этому придавались – у всех народах, в самых разных течениях религиозных ранних, примитивно-религиозных – этому придавалось значение божественного приказа свыше. Вот потому что Бог сказал – и дело с концом.
Свободен человек сделать все. Человек несвободен в другом: человек несвободен хотеть не то, что он хочет.
Но потом, знаете – это уже ко временам Фрэнсиса Бэкона – религия начала тормозить науку, потом во времена просвещения наука стала топтать религию, потому что в самом деле душили. В общем, как сказал великий Герберт Спенсер – по-простому, простите, своими словами: науке – науково, религии – религиево. Но, когда мы говорим о вере – это то, что внутри, это то, что есть, это сумма каких-то духовных информаций, простите за невозможность НРЗБ как еще сказать.
Но институт религии состоит из живых людей, которые всегда грешны, которым всегда свойственны зависть, ревность, карьеризм, стяжательство и так далее. Ну, и они уже начинают устраивать, понимаете. Вот, что и как из этого, естественно, получается.
Прекрасный есть вопрос от Александра Ивановича Старостина. Опять мне страшно понравилось – что очень часто цитируется «Государь» Макиавелли, ну, он же «Князь» и так далее, есть масса переводов на русский. «Но почему, — пишет Старостин, — я никогда не встречал упоминаний «Антимакиавелли» Фридриха Великого? Почему эту книгу не упоминают?» Вы знаете, я никогда об этом, в самом деле, не задумывался. Скажу я вам, что книги, конечно, неравновесные – неравновесные, во-первых, в том плане, что «Государь» — это книга первичная и самостоятельная, а «Антимакиавелли» — ну, типа «Антидюринга» Ленина – эта книга уже вторичная, это книга-реакция.
Второе: Макиавелли, он не то что аморален, он не то что циничен – он не включает мораль в систему своих рассуждений и аргументов. Его книга основана только на целесообразности: чтобы достичь того-то, нужно сделать это вот так-то, а чтобы достичь этого, нужно поступить вот так, а вот так поступать нельзя, потому что не получится по таким-то причинам – всё! То есть только целеуказание, целеполагание и достижение. А «Антимакиавелли» написана человеком юным, который предан наукам, искусствам. Он не стал еще Фридрихом Великим, еще не стал старым Фрицем, он еще не начал всех своих войн, а кроме того, это еще эпоха Просвещения. Вот она поднимается, вся эта волна гуманизма. И книга эта написана с точки зрения идеалов просвещения, то есть счастья, справедливости, добра, человеческого блага и так далее. С этой точки зрения произведение совершенно прекрасное. И, конечно, всем по истории, политике, политологии оно прекрасно известно. Конечно, книга в этом плане совершенно из хрестоматийных.
Но это пожелания прекраснодушного человека, которые, в общем, не обладают силой рецептов. Вот сами по себе они хорошо, но только вот делать с ними в нашей жизни нечего. А книга для чтения очень душеполезная, конечно, да.
Кстати, о стихах. Вот под конец у нас несколько минут. Домшин: «Как вам нравится Розенбаум, — который графоман, то-сё – и вот эти слова: «Там листья падают вниз, пластинки кружится диск» — так это же графомания…». И так далее – что вы, что вы… Вы знаете, мне, в общем, нравится Розенбаум. Розенбаум – это свое явление. Это человек со своим местом. Что касается графомании – у этих песен нет. Я никогда не считал Розенбаума графоманом, вне всякого сомнения. И попробую объяснить свое отношение.
В свое время, если не ошибаюсь, в конце 50-х вошла в жуткую моду – не помню сейчас, кто написал, уж простите; в наши времена в Википедии мгновенно все выясняется, кто хочет, — песня «Ландыши». Кто помнил, тот не забудет. Это как у Марка Твена: «Режьте, братцы, режьте, режьте осторожно». «Ландыши, ландыши – нежного мая (или светлого мая или первого мая) привет. Ландыши, ландыши – какой-то там – букет. Ты сегодня мне принес не букет из алых роз, чего-то… не лилии, вот какие-то ландыши – но они такие милые». Как их громили! Какая пошлятина! Какой примитив, какое мещанства, черт знает что! До сих пор я помню – по-моему, это статья была Рассадина — если ошибаюсь, то прошу меня простить – насчет того, что прекрасная была песня – по-моему, это Мокроусова – вот как прекрасно «Вот здесь замерло все до рассвета, дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь. Только слышно, по улице где-то одинокая бродит гармонь». Вот вам и улица, и скрип двери, и огонек, и гармонь, и звук, и как все прекрасно – вот вам пейзаж! Действительно, вторые строчки, вот второй вариант – это пейзаж, сделанный точно, хорошо, грамотно по рецептам реализма второй половины 19-го века, то есть прекрасный, грамотный пейзаж. А песня тут при чем?
«Ландыши» была прекрасной песней хотя бы потому, что она прилипала намертво. Это уже достоинство шлягера. Видите ли, песенный текст и текст поэтический, рассчитанный только на чтение без пения – это абсолютно разные вещи. А текст песни серьезной и песни легкой – это опять же разные вещи. В свое время, знаете, когда Высоцкий издевался — имел основания – по три раза – он намекал – «я могла бы побежать за поворот» – да еще три раза – «я могла бы, только… что-то там не дает – гордость не дает», — понятно, у самого Высоцкого были стихи несравненно более нагруженные. Но когда он писал: «Ну, и беда мне с этой Нинкою, она живет со всей Ордынкою» — ну, знаете, это тоже не сильно высокая поэзия, казалось бы, если взглянуть.
Дело в том, что, насколько я могу понять, в песне главное – что? – это такое соответствие вербального и музыкального рядов, которое рождает некое абсолютно третье – эмоционально-ассоциативное содержание. Музыка рождает настроение. И слово, отдельное слово – слово «закат», слово «печаль», слово «любовь», слово «разлука» — они сами по себе, каждое само по себе, несут не только смысловую, но эмоциональную нагрузку.
И вот сочетание, примитивное сочетание этих простейших слов, которые правильно положены на соответствующую мелодию, производят сильнейший эффект. Вот это и называется хорошей песней. А если вы начнете препарировать текст сам по себе, отдельно, вам покажется, что это графомания. Графомания, графомания, чтоб все сошли с ума. Знаете, все иногда сходят, конечно, с ума по части искусства, чего уж там… Но все-таки, если посмотреть внимательней – нет, это не так. И если какая-то песня производит на людей очень сильное впечатление, и они за это платят деньги, они это слушают – надо сначала внимательно разобраться: это тупость и пошлость или там что-то есть? Знаете, эстетика – довольно сложная вещь, если начать в нее врываться. Нужно быть добрее, шире, и вообще, с наступившим Новым Годом! Самого доброго всем! До свидания!
Оставьте первый коментарий