От Жванецкого до Березовского — Книга Михаила Веллера «Друзья и звезды»

— Михаил Иосифович, скажите, что послужило отправной точкой для вашей книги?

— Наверное, история этой книги началась в 1964 году , когда меня, еще школьника, дедушка и бабушка привели в БДТ на премьеру «Горе от ума». Билетов , разумеется, в продаже не было, их покупали с огромными сложностями за несколько месяцев. И в финале спектакля, в котором Софью играла Татьяна Доронина, а Чацкого -Сергей Юрский, была сцена оставшаяся в моем сознании на долгие годы. После последнего объяснения Чацкого с Софьей, когда уже произнесены слова: «Не образумлюсь, виноват», в зале гаснет свет, а мне сквозь мрак показалось, что Чацкий и Софья, уже все порвавши, бросаются друг к другу на шею сквозь это темноту. И я никак не мог понять, на самом ли деле это было так, или мне в темноте это только показалось. Именно после этого спектакля началась моя любовь к театру, а вопрос во мне засел глубоко, мучил меня долгие годы. При том, что на протяжении многих лет мы с Юрским время от времени встречались и, можно сказать, неплохо знали друг друга, у меня все не получалось его об этом спросить. И, в конце концов, я решил, как говорят американцы, сейчас или никогда, позвонил Юрскому, пригласил его на радио Россия. Мы говорили о самых разных вещах, ну и наконец-то я смог задать ему свой вопрос.

— И что же он сказал?

— Юрский сказал, что поцелуя и объятий в темноте не было, но вот именно это они внутренне, эмоционально играли.

— Получается, к разговору с Юрским вы готовились внутренне с самого детства. Не сомневаюсь, что и у многих ваших бесед была любопытная предыстория?

— В 1991 году первым тиражом 320 тысяч экземпляров вышла книга Виктора Суворова «Ледокол». Помню, я купил непритязательное издание в бумажной обложке, сел в поезд, тогда я еще жил в Таллинне, пошел в тамбур, потому что в купе было темно. Так ночь в тамбуре за этой книгой я и провел. И мне очень захотелось кое-что у Суворова, который жил где-то в конспирации в Англии под двумя смертными приговорами, спросить. Так получилось, что прежде, чем нам удалось встретиться, прошли долгие годы. Лет через десять я обнаружил, что мы издаемся в одном том же издательстве, я узнал, что у главного редактора есть его координаты и на лондонской книжной ярмарке они регулярно встречаются. Так я позвонил Суворову. А дальше идет история встреч, которые не состоялись. В 2000м году мы с женой остановились в одном из лондонских отелей. Приехали в полдвенадцатого ночи, без сил, ноги затекли, нами владело одно желание — собраться с силами и снять кроссовки. Тут раздается звонок телефона: « Здравствуйте сэр, это враг народа Суворов.» Суворов сообщил, что мы не можем встретиться, потому что улетает в Польшу на какую-то конференцию, на которой его хотят видеть. В следующий раз я оказался в Лондоне во время книжной ярмарки, но Суворов был занят тем, что собирал справки для оформления пенсии. «Вот уж какая была бюрократия Советском союзе, но это ни что по сравнению с британской бюрократией, — сказал мне Суворов тогда. — Если бы не школа жизни в Советском союзе, я бы уже давно застрелился». Так что встретились мы только с третьего раза, вопросов за это время у меня к нему накопилось множество, но и в этот раз ни о чем его спросить не удалось. Суворов ждал меня в фойе гостиницы, на всякий случай, выложив мою книжку на столик, чтобы я не прошел мимо него. Я предложил взять по кружке пива, по куску мяса и начать общение. А Суворов к нашей встрече подготовился хорошо: достал пакетик с бутылкой шотландского виски и скромной закуской. Погода была прекрасной и он предложил сесть на какую-нибудь скамеечку в парке или еще где-нибудь, и попивая виски говорить о войне. Я предложил начать с разговора, а только потом перейти к виски. Но потом мы исключительно по его инициативе начали совмещать виски с пивом, и через несколько часов пришли в себя за столиком на тротуаре. И там мы друг друга заботливо отпаивали чаем, потому что стали терять над собой контроль. Так что в темноте я проводил его на вокзале до поезда, помахал рукой. Вот так складывалось интервью с Суворовым.

Фото из Яндекса

— Кто из героев книги вас больше всего удивил?

— Больше всего меня удивили двое . Во-первых, Михаил Жванецкий, который был готов говорить о чем угодно, но только не про интервью. Нашей встрече предшествовал целый каскад телефонных разговоров, которые тоже вошли в книгу. Так же удивил меня и Березовский. Понятно, что большие люди редко говорят правду о значительных делах, но все-таки мера его неискренности или даже лицемерия была настолько высока, что я немного удивлялся.

Ну а в целом, в книге представлены очень разные люди, с непохожими судьбами, различными интересами и взглядами на мир. Открывает книгу интервью с Аксеновым, потому что он уже ушел, а кроме того он, на мой взгляд, был первой знаковой фигурой в нашей неформальной культуре.

Фото из Яндекса

— Среди персонажей вашей книги имеется и оппозиционер Березовский. А что вы думаете по поводу оппозиции?

— Оппозиция с ее либеральными взглядами не пользуется поддержкой широких масс. Большинство людей придерживается, если и не державной, то уж точно антилиберальной точки зрения. И механика здесь довольно проста. В 1992 году либерализм был понят, прежде всего, как свобода. А поскольку свобода — категория сложная, диалектическая, то там, где свобода не регулируется законом, справедливым и неукоснительным в исполнении, приходит братва и начинает регулировать ситуацию по своим понятиям. Сильный подчиняет слабого ровно на столько, насколько может. И этого наш народ нахлебался еще в 90х годах.

— А как вы относитесь к самим оппозиционерам?

— Проблема в том, что многие из них являются профессиональными оппозиционерами. Как например, Зиновьев, который при коммунизме был против коммунизма , при капитализме против капитализма, а при феодализме, можете не сомневаться, он был бы против феодализма. Или, например, Эдуард Лимонов, который сначала был ярым антикоммунистом, приехал в Америку стал ярым «антикапиталистом», потом вернулся в постсоветскую Россию и стал ярым нацболом. Если бы он стал нацболом в 70х годах, представляете, как бы тогда благополучно и счастливо сложилась его жизнь. Лимонова много бы издавали, его включили бы в систему ЦК ВЛКСМ, затем ЦК КПСС и не нужно было бы всей этой мороки. Но нет, характер не таков. По моему глубокому убеждению, если бы Валерия Новодворская родилась и провела жизнь в США, она бы фотографировалась не в майке с американским флагом на фоне американского посольства, а наоборот, в майке с золотым серпом и молотом у посольства России, потому что она прирожденный оппозиционер. Темные стороны есть в любой стране и при любом строе, человека здравомыслящий должен придерживаться некоторого допустимого соотношения черного и белого, понимая, что абсолют не достижим. Я не могу однозначно ответить на вопрос, являюсь ли я оппозиционером, так же как не могу однозначно сказать верующий ли я человек или к какой я принадлежу национальности. У меня всегда была своя собственная точка зрения на все происходящее в стране. Поэтому она никогда не совпадала ни с государственной, ни с антигосударственной. Потому что в каких-то моментах ты неизбежно с властью будешь согласен. Государство не может в ста процентах действий допускать ошибки, хоть что-то у власти должно получаться правильно.

— Например?

— Хотя бы то, что посредством вбивания так всем надоевшей вертикали власти, страна была сохранена от распада. Потому что либерализм без берегов привел Россию на грань распада, когда в кресло губернатора садился всевластный бандит, которому в этом регионе подчинено все и который эту Москву «видал в гробу», потому что бабло у него есть, а желания делиться с центром — никакого. Страна могла распасться гораздо быстрее, чем кому-то могло показаться.

— Долгие годы вы жили в Эстонии. Какое влияние на вас как писателя оказала эта страна?

— Эстония не оказала на меня никакого конкретного влияния, потому что пространство Советского Союза было едино, советская власть была русской властью, республикой, на самом деле, руководил не первый секретарь местного ЦК – эстонец, а второй — русский. Были свои русские журналисты, свои русские газеты, свои издательства. Так, что здесь было все одинаково, но все-таки в Эстонии жилось свободнее, чем в какой бы то ни было другой республике Советского союза. Там можно было больше говорить, свободнее себя чувствовала печать. Я туда переехал в 1979 году только потому, что книга моих первых рассказов «Хочу быть дворником», если и имела шанс появиться где-либо в границах СССР, то только в Эстонии. А когда ты знаешь, что у тебя есть шанс, а потом книга еще и выходит, то, разумеется, живется тебе гораздо легче, чем в ситуации, когда ты точно знаешь, что тебя не издадут никогда. Поэтому в те годы большая часть людей или спивалась, или уезжала за границу. В 1979 году советская власть казалась очень прочной, а Брежнев — бессмертным.

— А как повлияла на вас Эстония как на человека, в личностном плане?

— Переехав в Эстонию, с некоторым удивлением я обнаружил, что, оказывается, существуют выдающиеся эстонские писатели, классики эстонской литературы, эстонские художники, эстонские мыслители. Поскольку я смотрел с общесовесткой-русской, державной точки зрения, то мне это показалось немного наивным, немного надутым, немного нарочитым. «Вот каждый себе создает своих великих, — думал я. — А в соседней Латвии там, наверное, есть такие же свои местные великие.» И как-то я позвонил своему однокашнику, который живет в Риге, спросил его об этом, он мне ответил, что, да, у них там совершенно то же самое. После этого я стал несколько иначе оценивать свершения великих русских писателей. Потому что, разумеется, Пушкин — наше все, но это только для России. А во Франции, например, имеется своя классическая французская литература, более древняя, богатая и изощренная, нежели наша. То же самое можно было сказать и про английскую литературу. И вот это было для меня настоящим озарением, что мы, оказывается, не во всем мы впереди планеты всей. Хотя со школы нас учили, что, конечно, западная литература больше и шире, но все-таки такой душевности и глубин в ней нет.

— А разве это не так? Все-таки протестантская этика, да и католическая тоже, формируют меркантильное мировоззрение, у них на первом месте расчет и прибыль, а наше православие мировоззрение в большей степени формирует духовность и бескорыстие.

— Если это так, скажите, почему нигде в мире не воруют столько, сколько у нас? Почему в протестантских странах нет таких лживых мздоимцев-чиновников как у нас? Почему же, если это они более меркантильны, мы к ним обращаемся в Страсбургский суд? Оказавшись там, все то, что я знал давно, начал понимать по-другому. Разумеется, Татьяна Ларина и Анна Каренина — глубокие замечательные, никто с этим и не спорит, но, вообще-то, Ромео и Джульетта были не русскими, Тристан и Изольда тоже. Душевную книгу о невероятно чистых, отчаянных, любовных и дружеских отношениях между людьми «Три товарищи» написал немец.

Ссылка ни источник