Часть 3
Лаэртский: Доброй ночи, вы в прямом эфире, мы вас внимательно слушаем.
Слушательница: Доброй ночи.
Лаэртский: Здравствуйте.
Слушательница: Я хочу вам сказать, что, мне кажется, вы совсем не правы по поводу сериалов. Во-первых, это одни и те же люди, которые любят Тарковского, любят Алексея Германа, Бергмана, понимают и так далее. А есть ещё какая-то, я не знаю, с чем это связано — или с возрастом, или с той жизнью, которая нас окружает, и вы не думайте, что те, которые смотрят сериалы, думают, что это искусство. Они прекрасно понимают, что к искусству это никакого отношения не имеет, что всё это жуткая лабуда, враньё на каждом шагу, — всё абсолютно понимают. Но, тем не менее, это… я не понимаю, что это. То есть я могу, может быть, даже объяснить, что это даёт, но, во-первых, это очень сложно объяснить, во-вторых, как бы слегка неудобно, а в-третьих, я боюсь, вы не поймёте. И, безусловно, это не для мужчин.
Лаэртский: А можно ли, на ваш взгляд, сравнить просмотр сериала с выпиванием бутылочки пива?
Слушательница: Я не люблю пиво. Наверное, можно.
Лаэртский: Ну, как совершенно далёкое от искусства, скорее, такой акт физиологический.
Слушательница: Ну, наверное, да. Надо сказать, что от хорошей книги или картины получаешь совершенно другие эмоции, всё другое, понимаете, это запоминаешь на годы, иногда это накладывает на тебя отпечаток буквально на всю жизнь. Книги, которые ты когда-то читала, как-то тебя сформировали и дали тебе определённое что-то, трудно сказать. Кусок тобой прожитой жизни, он вошёл в тебя. Безусловно, сериал ничего общего с этим не имеет.
Лаэртский: Скажите, а как вы считаете… возьмём идеальное общество. Абстрагируемся от того, что нереально создать, — идеальное, где все счастливы, везде есть семьи, нет никаких проблем, у каждого по автомобилю, — ну, всё хорошо, да? Вот в таком обществе сериалы будут иметь место?
Слушательница: Мне просто кажется, такого не может быть общества, начнём с этого. Ну, не могу я себе представить такое общество. Как я могу рассуждать о том, чего, по-моему, просто не может быть?
Лаэртский: Спасибо за звонок. Михаил, а ваше мнение на мой вопрос, на мою идею, что бы вы ответили?
Веллер: Да. Что касается идеи, моя эстетическая оценка ещё не сформировалась. Юрий, не поможете?
Юрий: Я подумал, что, если б было идеальное общество, у которого есть всё, машины, даже моя мечта — посудомоечная машина, то всё равно страсть к подглядыванию, к… например, если б даже были запрещены все преступления, запрещены тут же, мгновенной смертной казнью, — ну, можно придумать, чип какой-нибудь вшить, захотел кого-нибудь замочить, — раз! — помер, — это очень просто. То всё равно, для выхода, как это называется, низменных потребностей — в подглядывании, в вуайеризме, сплетничестве, каких-то злобных эмоций, — сериал тут, наверное, просто необходим. Потому что он совершенно обозначает зло, он его персонифицирует, едрён-ть…
Лаэртский: О…
Веллер: Ах, вот как, да? Тогда будьте любезны, пожалуйста, ещё раз для особо одарённых, до которых с первого раза не доходит. Итак, мы имеем идеальное общество — и что?
Лаэртский: Будут ли иметь в идеальном обществе…
Юрий: Будут ли востребованы.
Лаэртский: Будет ли вообще у кого-то такая идея — создать сериал…
Юрий: И желание его смотреть.
Веллер: Отлично. Значится, давайте, первое, — а что такое идеальное общество? Где каждый имеет всё, что хочет — или как?
Лаэртский: Это когда отпадёт необходимость вставлять в головы чипы, которые автоматически блокируют любые, так сказать, общественно безнравственные мысли — убийство, воровство там.
Веллер: Согласен. Это общество, состоящее из идеальных людей.
Лаэртский: Ну, давайте так назовём.
Веллер: Я вас поздравляю. А что такое идеал?
Юрий: Из достаточных людей, людей, у которых нет какого-то побуждения к…
Веллер: К смотрению сериалов!
Лаэртский: Нет, не к смотрению сериалов, а…
Юрий: А к доставанию чего-то. Вот есть самодостаточные люди. В данном случае, это люди, которые могут в нирвану, абстрагироваться от окружающего, а в идеале окружающая среда должна быть такая, что человеку ничего не должно сильно…
Веллер: Сильно хотеться.
Юрий: Да. Сильно требоваться.
Веллер: Сильно требоваться. Ребята, это будет идеальное общество по Шопенгауэру. Такого идеальное общество не будет, потому что народишко быстро вымрет. Он погрузится в нирвану, а это уже два поколения проходит, — и нас нету, да?
Юрий: История Древнего Египта, почему-то никто не помнит, что Древний Египет — он был аж пять тысяч лет.
Веллер: Ну, почему же не помнят? Некоторые помнят!
Юрий: Просто… ну, некоторые. Мы-то живём, 1996 год, новая история, да?
Веллер: И на том спасибо!
Юрий: А Египет простоял на одном и том же месте, может быть, хорошем, или плохом, но там пирамиды, лодчонки, фараоны, — целых пять тысяч лет. Потому что там была очень плодородная почва, разлив Нила, ил разносился, и люди… это было практически идеальное общество, если не считать рабов несчастных…
Веллер: (присвистнув) Это было идеальное общество!? Я благодарю за идеалы!
Юрий: Спасибо товарищу Тутанхамону за наше счастливое детство.
Веллер: Да-да-да-да!
Юрий: Нет, я хочу сказать, в чём… подождите. Раз общество не требует ни реформ денег каких-то безумных, ни каких-то переустройств…
Лаэртский: На демонстрации никто не ходит. На глупые.
Юрий: Пять тысяч лет…
Веллер: Можно потребовать — скормят крокодилам.
Юрий: Нет, дело в том, что пять тысяч лет никто не встал на дыбы.. вставали локальные дыбчики такие, малюсенькие, но ничего, общество настолько было сбалансировано… пять тысяч лет — это очень большой срок. Это много поколений. Вы согласны? Что не потребовалось ничего менять. Оно навернулось какими-то завоевателями-идиотами, персы, по-моему, набежали, жуть какой-то случился.
Веллер: Это, действительно, была кошмарная история, наверное, да.
Юрий: Но! Внутри Египта…
Веллер: Да.
Юрий: …при условии, что Нил нормально разливался…
Веллер: Да.
Юрий: …а египтянки отвечали взаимностью…
Веллер: Да.
Юрий: Всё продолжалось…
Веллер: Короче, на тысячу лет хватало, да?
Юрий: Это огромный опыт исторический.
Веллер: Да. Да.
Юрий: Значит, в этих рамках, несмотря на то что кто-то попискивал, а кого-то палками били…
Веллер: Да.
Юрий: …всё было в порядке.
Веллер: Так.
Юрий: А для индивидуума стабильность государства, как мы сейчас понимаем, она самая желанная. Ему до балды, что вообще там, у него машины никогда не будет, — что сейчас требуют основные массы? Они требуют…
Лаэртский: Именно стабильности…
Юрий: Они требуют предсказуемости…
Лаэртский: Уверенности в будущем дне, бубён-ть!
Юрий: Да-да-да, это всё… Они согласны лишиться сникерсов, лишиться «брынцаловки», горячо мной любимой, лишиться всего…
Лаэртский: Даже компакт-дисков.
Юрий: Да, того, что каждый выездной, и хотят только…
Веллер: Ага…
Юрий: …уверенности в завтра… Я…
Веллер: Ага…
Юрий: …буду это утверждать сколь угодно аргументированно.
Веллер: Так.
Юрий: Значит, там она была!
Веллер: Так.
Юрий: Там была детерминированность, там была предсказуемость…
Веллер: Так.
Юрий: Там было то, что так любили. Сильная рука…
Лаэртский: Это называется микроклимат.
Юрий: Да, такой, психологический. Значит…
Веллер: Господа, я преклоняюсь перед москвичами вообще и вами, пригласившими меня сюда, в частности. Ибо без десяти три, за час до четырёх, не выпив ни капли алкогольных напитков, мы и подошли к тем самым глобальным темам, к которым после студенческих лет не часто и подходят. Значит. Если мы это заковыряли. Идеал есть противопоставление реальности. Идеал — это есть реальность, каковой ей полагается быть по человеческому разумению. Чтоб это было справедливо и правильно. А справедливость — это есть, опять же, идеал устройства. Теперь представьте себе, что идеал достигнут, стремиться не к чему. Да? Значит, вот мы сохраняем то, что есть, да? Ребят, это не получается, а что мы делаем? Человек так создан, что ему всегда мало, что идеал всегда недостижим, что он всегда должен переделывать то, что имеет, и поэтому делает он избыточно много, и в результате эта избыточность превращается в историю цивилизации.
Юрий: Вы белку видели в колесе? У неё избыточность, ей дали направление — она нормально его крутит. И любого человека нормального, кто не обладает сверхумом, всегда можно загрузить по самое некуда, и он будет чувствовать вовлечённость в исторический процесс до потери пульса. И приходить домой, говорить, как он ухайдакался, и сколько они сделали, и как, и что…
Веллер: И после этого кто-то придумывает что-то новое, и всё идёт дальше.
Юрий: В Египте в том же, я одно время с удовольствием читал всё, что мог о нём найти, — там были жрецы.
Веллер: Были.
Юрий: Чрезвычайно продвинутые люди, руководящая и направляющая сила.
Веллер: Так.
Юрий: И, так как у них всё получилось на таком устройстве, да? Что… я ни в коем случае не являюсь проводником этих идей — я констатирую. Что есть желание большинства? Та же стабильность, например, да?
Веллер: Нет.
Юрий: Как это?
Веллер: Так, нет.
Юрий: Александр!..
Веллер: Объясняю, что означает «нет». В течение трёх тысяч лет своей истории — от три тысячи до завоевания римлянами, во времена Помпеи и Цезаря, — в Египте многократно менялись династии, Египет неоднократно завоёвывался другими народами, в Египте сплошь и рядом резали конкурентов на фараонову двойную корону, — и ещё одна вещь: были ребятишки, которые не мечтали о стабильности в Египте, это те самые рабы. Другое дело, что это было, по Платону — Платон прекрасно знал историю Египта, — стройное пирамидальное государство, где рабы — в самом низу, и фараон — на самом верху.
Юрий: Смена персоналии, которой дали по темечку и закопали, пришёл следующий, — она же для истории, в данном случае, не принципиальна, правильно?
Веллер: Вы имеете в виду — не менялась структура государства.
Юрий: Да, и технология функционирования его.
Лаэртский: Этакая заводь была тихая, нетронутая.
Веллер: Очень не тихая, господа. Это лет много прошло. Она была абсолютно не тихая. Она была не тише нынешней, хотя, конечно, происходило всё гораздо медленнее. Так вот, что касается стремления к стабильности. Всем нужна такая стабильность, чтоб он был поближе к фараону, а не поближе к тем рабам, которые строят пирамиды. Все говорят, какой был Пётр и какой он построил Петербург! Но никто не говорит, сколько времени жили те ребятки, которые били лиственничные сваи в эти болотные берега. Костьми ложиться не хочет никто, все хотят жить во дворцах. Вот совместить-то это — в том-то и затруднение.
Юрий: Дело в том, что сегодняшняя цивилизация… кстати, я недавно участвовал в одном написании диплома на эту тему, из-за технологического взрыва этого, прогресса, нет необходимости участия каждого в технологическом процессе, производстве этого национального продукта валового, и люди оказываются просто невостребованные.
Веллер: Ага, и вот поэтому они идут в наркоту.
Юрий: И наличие машин всяких и прочего полностью заменяет всех рабов. То есть совершенно необязательно в идеале, за исключением редких, там, неорганизованных организаций, строгать эти самые сваи, копать их в болото. По идее, можно нанять трактор огромный японский и всё натыкать. И это ни в коей мере не идёт к освобождению этих самых личностей, к какому-то их осчастливливанию.
Лаэртский: Даже наоборот, на самом деле, давит…
Юрий: Взять всю структуру египетскую, отпустить рабов, понатыкать тракторов нормальных, с хорошим обслуживанием, и всё будет работать без… вы сейчас сказали: подальше от рабов. Давайте выделим эти категории и заменим их просто наёмным трудом и автоматами.
Веллер: Этот остров называется Утопия.
Юрий: Так почему? Делать не фига, казалось бы.
Веллер: Вы знаете, в чём дело? Это, действительно, казалось бы, не фиг делать, но пока никому не удалось. Значит, что-то тут не так.
Юрий: Надо ещё умом жрецов обладать, как минимум. А просто так, в книжке…
Веллер: «У меня нет для вас другого народа», — сказал Господь.
Лаэртский: Кстати, можно ещё взять как пример, может быть, немножко он дурной, но, тем не менее, яркий, — это вот эти страны скандинавские, Финляндия, мне там просто довелось побывать. Это, на мой взгляд, такая мини-модель близкого к идеалу государства.
Веллер: Господа, когда у меня выйдет та книга, которую сейчас я сдал в журнал и в издательство, я буду счастлив преподнести вам по экземпляру с соответствующими словами и под соответствующую процедуру. Ибо там отвечается на все эти вопросы, но вот так, запросто, в устной речи на репликах это не прокачать, аппарат немножечко посложнее. Потому что в Швеции — там ещё лучше, чем в Финляндии. Там лучше абсолютно всё! И только один интересный вопрос: там почему-то самый высокий уровень самоубийств.
Юрий: И в Японии. Это известно, да.
Лаэртский: Вот это я, кстати, и хотел сказать, что, несмотря на то, что там идеальная модель…
Юрий: Я и хочу сказать, что для человека может быть идеальней несколько задавленная ситуация, когда и палки там, и что-то над башкой летает…
Веллер: Правильно! Но чтобы не вешался!
Юрий: Да.
Веллер: Да.
Юрий: Так поэтому, может быть, ситуация с Египтом, где всё не классно, где ребята по голове друг друга камнями стучали, — это и есть то самое динамическое равновесие, которое все хотят. Что будет чётко царь, пусть он и по-другому будет зваться и у него не Нефертити уже жена будет, а следующая… понимаете? Вы мне говорите, это не идеальное общество. Значит, оно идеальное, раз оно пять тысяч лет жило.
Веллер: Платон о такой примерно пирамиде и писал. Идеал хорош всем, но не надо его принимать за прямое руководство и инструкцию к действию. Мы строим идеальное государство, а шведская модель близка к идеальному; близка, близка, — и вдруг люди начинают вешаться. Значит, не идеальное, значит, мы неправильно думали, только и всего. А когда мы строим такую пирамиду, и вдруг снизу вылезает один такой крутой, которого не добили в каменоломнях, и переворачивает всё это кверх ногами; вот вам и идеал. Потом ещё одна вещь. Ну, не остановим процесс, не остановим. Вечные модели не получаются, всё это иначе устроено. Что отнюдь не противоречит стремлению народа к стабильности. Но и стабильность должна, вы совершенно правы, в динамическом равновесии. Но причём же здесь Египет? Были и другие страны, они тоже долго существовали. Тогда давайте лучше возьмём римскую модель, она как-то гораздо гуманнее.
Лаэртский: Предлагаю отвлечься на музыку, а потом мы продолжим наш разговор.
[…]
Лаэртский: Доброй ночи, вы в прямом эфире, мы внимательно вас слушаем.
Слушательница: Доброй ночи.
Лаэртский: Здравствуйте.
Слушательница: Хотела бы выразить солидарность с вами по поводу сериалов и футбола. Но хочу выразить нарицание, поскольку сериалы смотрятся множеством мужчин и их смотрят не все женщины.
Лаэртский: Это то, что говорил я, кстати. Я такую мысль выразил, что наверняка кто-нибудь поедает пельмеши, если помните.
Слушательница: Да вот не кто-нибудь, но их очень много, должна вам заметить. Большинство. К сожалению, на всём шарике уровень интеллектуальный и духовный большинства населения ещё очень далёк от идеала, поэтому и процветает всякая такая продукция. И этим нашим коммунистическим выкрестам, которые сейчас у власти и именуют себя демократами, им, как и любому другому правительству, выгодно иметь глупый народ. Поэтому они запускают всё это в немереных количествах в эфир.
Юрий: Но американское правительство-то трудно коммунистическим выкормышем назвать, но они тоже это делают всячески…
Слушательница: Да, я и говорю, как любому другому, всё правильно.
Лаэртский: А скажите, пожалуйста, у вас лично есть такой знакомый, который смотрит сериалы?
Юрий: Мужчина, да.
Лаэртский: Да. Мужчина.
Слушательница: Да, есть.
Лаэртский: Ну, и как он по жизни-то, лампочку ввернуть может? Как он сам по себе?
Слушательница: Я не знаю, я не могу сказать, что я с ним дружу так близко, но я знаю, что таких мужчин много. Даже по репликам просто на лавочке, там, в соседнем доме сидят иногда, обзывают, там, «Марианной» или ещё кем-нибудь. В зависимости от того, что идёт. А если все люди станут, в конечном счёте, идеальными, то наступит просто конец света. Конечно, не в том смысле, что… но какой-то будет, потому что мы здесь для того чтобы страдать и мучиться…
Юрий: Удавишься от тоски, я согласен совершенно.
Лаэртский: Спасибо вам за звонок. Юрий, ты хотел какую-то затронуть тему…
Юрий: Дело в том, что… и я благодарен позвонившей только что девушке, она начала именно ту тему, которую я и хотел затронуть обеими руками. И ртом тоже. Поговорим об идеале, я думаю, идеальное государство — это слишком сложная форма, и явно недостижимая нам в такие короткие сроки, но, например, у каждого есть какие-то знакомые люди — близкие, или желательно, чтобы они стали близкими. И регулярно мы в своей жизни встаём перед проблемой сделать кому-то хорошо. Или влюбляемся, или живём просто с какими-то родственниками. Особенно остро это встаёт, когда нужно завоевать какую-то женщину. И начинаешь по своим возможностям — умственным и финансовым — прикидывать, чем ты её можешь облагодетельствовать. Но, как показывает мой, даже, в общем-то, минимальный опыт, в связи с возрастом и прочим, — если спросить человека, что он хочет, то нормальная женщина сказала бы: юбку вот до сих, чтобы так блестела, полный рот шоколадок каких-то и поездку туда-то. Если ей напихать полный рот шоколадок, одеть её в самую шикарную юбку и отправить сразу по всем означенным точкам, посадив в необходимого цвета машину, то, может быть, эта женщина станет тут же самым несчастным существом, потому что декларированное, произнесённое желание и то, что нужно на самом деле, — это, может быть, банально, но мы с этим сталкиваемся всё время, — они совершенно идут наперекосяк друг с другом. Кстати, ещё почему, на мой взгляд, решительные люди, коротко стриженные и со специфической такой внешностью, привлекательны для женщин, — потому что, будучи, — я ни в коей мере не шучу сейчас, — будучи ближе к природным таким движениям, острее воспринимая не вербально человека, а на каком-то подсознательном уровне, они, может быть, быстрее и проще чувствуют, чего нужно женщине. Потому что если задвигать ей какие-то умные вещи, сладкие продукты, комфортное бытиё, — мы её повергаем просто в смятение. Она требует совершенно определённых эмоций. Всем женщинам нужно подчиняться, кого-то обслуживать, в той или иной мере, испытывать трудности бытовые и с успехом их преодолевать. Я думаю, если перевести это на государственную организацию, то это то же самое. И ни в коем случае не нужно воспринимать декларированное, высказанное пожелание, даже Платоном, — я его никогда не читал, но цитат слышал очень много, — с тем, что есть на самом деле. И поэтому, чтобы устроить какой-то настоящий не то что рай, а комфортное бытиё, необходимы те самые и палки, и камни, и таскания, и копания, — видимо, от этого никуда не уйдёшь. Хотя нормальный демократ вытаращит глаза и скажет, что это просто вообще кошмар.
[…]
Лаэртский: Перед композицией ты сказал длинную телегу и смотришь так на Михаила, ждёшь комментария?
Юрий: Да, я хотел… речь шла о свободе… нет, о свободе речь ещё будет, видимо, идти.
Веллер: Ещё будет!
Юрий: Я хочу сказать, что, безусловно, я-то сам за свободу и за то, чтобы человек получал желаемое тут же, а не тогда, когда ему уже не надо. Просто то, что человеку надо — это совсем непростая штука.
Веллер: Безусловно, это одна из тех сентенций, против которых невозможно возражать, решительно.
Юрий: Поэтому то, что вы называете совершенным миром, может быть, обществом или благоприятными условиями для людей, скорее всего, этими условиями ни фига и не является.
Веллер: Совершенно справедливо.
Юрий: Потому что то, что человек просит — он будет самым несчастным, если он это тут же получит.
Веллер: Нет. Если он этого вообще не получит, он будет гораздо несчастнее, я вас уверяю.
Юрий: Почему? Вы же сами сказали, что огромное количество самоубийств в высокотехнологичных и весьма благополучных обществах. Например, у японцев занятость гарантированная на всю жизнь. Он заключает контракт с организацией и он чётко знает, что он до пенсии будет там расти. Это то, о чём может мечтать вообще большинство нашего населения. С другой стороны, у них всё в порядке с едой, с транспортом, за исключением пробок. То есть, глазами нашего обывателя, это стопроцентно благополучное в технологическом плане, в бытовом, общество. Там всё на своём месте: вызовешь — приедут, упадёшь — поднимут. На работу пошёл — зарплату выплатили.
Лаэртский: Ты очень широко, уже все и так поняли. Давай дадим Михаилу сказать.
Юрий: И именно в Японии один из самых высоких, наряду с Швецией, процент самоубийств. Нельзя ни в коем случае этого допускать.
Лаэртский: А это там модно, Юрий.
Юрий: Люди вешаться просто начинают.
Лаэртский: Ты знаешь, там просто у них мода на харакири. Как у нас на пельмени была мода, а сейчас на закусочные «Макдональдс», так у них — на харакири.
Юрий: А в Мексике — лбом об косяк.
Лаэртский: Но лбом об косяк труднее убиться, а у них считается как…
Юрий: Значит, нельзя это допускать?
Веллер: Значит, получается так. Если никому ничего не давать, то будет плохо. Если всем всё давать — будет тоже плохо.
Юрий: Только во втором случае вешаться начинают, а в первом — нет.
Веллер: А в первом — их повесят. Вот как-то, да, разделение труда. Здесь, опять же, идеал недостижим, на то он и идеал. Есть только какая-то более или менее разумная граница. Вот все в своих государствах всю дорогу и пытались придерживаться этой наиболее разумной границы в меру своих возможностей. Насколько получалось. Но! Что бы ни дать человеку, ему всё равно будет мало. И слава богу, потому что, если у человека есть вроде бы всё необходимое, вот его возьми голого и сунь под ноябрьский снег и дождь. Первым делом он захочет, чтоб ему было тепло, — одень; потом — чтоб на него не капало, — сунь в дом; потом он захочет жрать, — накорми; пить, — напои; и так далее. Вот когда у него будет вот это вот, — это необходимый минимум. Уже можно жить, хватит. Ты сыт, тебе тепло, тебе не дует и на тебя не каплет. Вот после этого начинается: ему надо ещё, и ещё, и ещё. Слушайте, на кой чёрт миллионер работает? Пусть себе сидит спокойно.
Лаэртский: Нет, нет, прошу прощения, что…
Юрий: Вы причину со следствием путаете.
Веллер: Э, нет.
Лаэртский: Прошу прощения, что перебиваю, тут есть два варианта. Первый вариант — я, например, лично знаю некоторых людей, которые вполне довольствуются этим минимумом, но у них есть какая-то творческая, скажем, идея, — он может даже, там, буквально…
Веллер: Да зачем она ему нужна? Он же и так жить может.
Лаэртский: А вот он одержим ею! Он может…
Веллер: А! А, одержим!
Лаэртский: …чего-то делать такое, чего-то писать, чего-то рисовать. Он забывает жрать, ему…
Веллер: Зачем?
Лаэртский: Ну, вот болезнь, можно назвать творческой болезнью.
Веллер: Можно назвать болезнью, да?
Лаэртский: И то же самое, кстати, у миллионеров. Не многие из них зарабатывают, чтобы потом покупать болты, фиксы вставлять. Это спорт такой же, увлечение.
Веллер: Правильно, правильно! Я и говорю, что человеку всё равно мало, в том смысле, что — ему всё равно хочется и надо ещё чего-то.
Лаэртский: Естественно.
Веллер: Так вот так он и устроен, так вот так ему всегда и будет. Вот поэтому создай для него, условно, — мы его не можем представить, потому что его не может быть никогда, — условно идеальное общество, и если он там ничего не сможет сделать для улучшения, — он начнёт его разрушать, потому что ему всё равно надо чего-то делать!
Лаэртский: Правильно. Есть такой один певец молодёжный из Сибири, который всегда воюет. Давайте послушаем телефонный звонок. Доброй ночи, вы в прямом эфире, мы вас внимательно слушаем.
Слушатель: Доброй ночи, уважаемые радио- и телеведущие.
Лаэртский: Приветствуем вас.
Слушатель: Сейчас же идёт трансляция.
Лаэртский: Да, конечно же.
Слушатель: И вот, я вижу, вы даже помахали нам ручкой.
Лаэртский: Да.
Юрий: Это не ручка.
Слушатель: Я хотел бы с вами поделиться одним сделанным мной недавно наблюдением. На Ленинском проспекте был установлен рекламный плакат одного из кандидатов, не буду говорить, какого. И там, на этом месте резко возросло число дорожно-транспортных происшествий.
Лаэртский: В чём же причина, на ваш взгляд?
Слушатель: В том, что будка этого кандидата действует на водителей угнетающим образом. То есть причина в том, кто делал эту продукцию печатную…
Лаэртский: Вы имеете в виду маму и папу этого человека?
Слушатель: Нет, я имею в виду дизайнеров…
Лаэртский: А, я понял. То есть воплощение.
Слушатель: Дизайнеров, кто это воплотил. Александр, я ещё хотел вас поблагодарить за борьбу в вашей программе против рекламы окороков, так как у меня ребёнок, когда видел это, он кричал и писался. А когда он слышит ваши программы, особенно ему нравится песенка про птиц, он очень мирно засыпает тут же.
Лаэртский: Спасибо, спасибо вам.
Слушатель: Счастливо.
Юрий: Но мы вынуждены не спать под эту программу, поэтому мы её продолжаем.
Лаэртский: Скажите, Михаил, вам наверняка известно такое понятие, как вещи-убийцы. Я почему-то об этом сейчас подумал. Об этом и в прессе пишут, сейчас уже стали писать, хотя мы-то затрагивали эту тему неоднократно. Есть предметы, которые в быту никак нельзя использовать и которые при этом обладают очень серьёзной активностью, но активностью негативной. Они высасывают энергию из людей, которые на них смотрят. Это может быть что угодно, например, какая-то коробочка с, не знаю, с каким-то там рожком, — совершенно то есть…
Юрий: Или, например, взять лом. Если «лом» сказать, все сразу представляют, что лом голову прошибает. Мало кто задумывается, что лёд колят. Обязательно — лом, приём…
Лаэртский: Нет, я не то имею в виду. Предметы, которые не имеют никакого функционального применения в быту, тем не менее, очень странным образом привораживающие людей и постепенно этих людей убивающие, хозяев. Хозяева не могут от них избавиться просто из-за какой-то возникшей привязанности.
Юрий: Форма бутылки водки — явно такое…
Лаэртский: Может быть. Как вы считаете, реклама всякая вот эта, — не является ли это всё вместе и производство этих предметов и подсовывание их потом определённым образом, и реклама, — не является ли это производством одного глобального цеха какой-то гигантской психотропной лаборатории?
Веллер: Вот очень здравая мысль. Причём, поскольку никогда не знаешь, где она находится, как именно она действует и так далее, то я лично просто стремлюсь, на всякий случай, освобождаться от всех вещей, от которых я могу избавиться. Вплоть до того, что, как правило, я очень быстро выкидываю все книги, которые мне дарят, — скажем так, почти все, кроме отдельных хороших, — потому что никогда не знаешь, что имел в виду автор, даря её тебе и пиша её. А книга-то ведь, знаете, это ведь особенный предмет. С некоторой точки зрения, это ведь предмет. Так же дарят какую-нибудь, допустим, кожаную коробочку. Знаете, сразу трудно определить, что это такое, а кроме того, сразу трудно оценить тот вред, который она тебе наносит. Может быть, и вообще не наносит. На всякий случай, или очень быстро выкидываю, если они красивые, или передариваю, если они некрасивые. И благодаря этому жив до сих пор. Чёрт его знает, много ведь несчастных случаев.
Лаэртский: А были у вас какие-то проблемы с этим? Были ли у вас такой предмет, к которому вы были привязаны, но не испытывали к нему при этом симпатию, — такое противоречивое чувство. Это может быть что угодно, хотя бы детский пластмассовый космонавт.
Веллер: Вы знаете, однажды у меня были две пары одинаковых пятикилограммовых гантелей, — одни я купил, а вторые мне подарил редактор моей первой книги. На всякий случай, я выкинул те, которые подарил мне редактор, — чем-то они мне мешали решительно.
Лаэртский: О! Значит, всё-таки есть что-то такое. Телефонный звонок! Доброй ночи, вы в прямом эфире, мы внимательно вас слушаем.
Слушатель: Я бы хотел направить ваш разговор в более конструктивное русло. Может быть, это немножко самонадеянно звучит, мне всего лишь двадцать три года, меня зовут Виталий, я бывший физик, неоконченное образование у меня. Вы знаете, у вас очень интересная тема о государстве, но мне не нравится, что вы рассуждаете о каких-то идеальных обществах, о чём-то таком слишком отвлечённом, абстрактном. По-моему, наиболее важный аспект этой проблемы — это как раз проблема для России, какое общество наиболее лучшее для России. В данный момент. Тем более, что скоро будут выборы, каждый должен для себя определиться, что он хочет выбрать. Тема очень обширная, не хватит никаких сроков, чтобы…
Лаэртский: Ну, вы так, вы покороче и поконкретнее, давайте, мы слушаем.
Слушатель: Вы затронули тему, что государство идеальное — это государство, которое недостижимо. Я согласен с этим. Но идеальное государство — это государство, к которому человек должен стремиться, и такое государство для нашего приближения, для России, есть. Я считаю, что это демократическое государство.
Юрий: Их же очень много, демократических государств, и в каждом демократия совершенно своя. Эта фраза абсолютно неконкретная.
Лаэртский: Да.
Слушатель: Демократических государств много, но уровень устройства, то есть к чему стремится каждое государство, — это самореализация каждого человека в этом обществе. И самоорганизация общества. Чем, например, не блещет ни одно тоталитарное государство, в том числе и наше, в течение многих столетий. Вот вы разговаривали о пирамидальности общества. Пирамидальность общества — это, грубо говоря, такое мафиозное устройство. Вы отметили, что у американцев слишком плохой кинематограф. Например, наехали на Френсиса Форд Копполу и на его «Крёстного отца». Я бы хотел возразить. Прежде всего, в этом фильме очень хорошо указано устройство любого тоталитарного общества. Он сделал идеальную мафиозную структуру, с полной информацией о каждом члене, с полной зависимостью каждого члена в этом обществе, это, мне кажется, он просто великолепно показал. И, в то же время, создал идеального правителя. В лице дона Корлеоне. Который всё о всех знает, и каждое его мановение руки — это конкретный точный результат. Что-то похоже на наше сталинское устройство. Вот это пирамидальность полностью. Это его большая заслуга, что он это сделал. Тем более, человек живёт в демократическом государстве и хотел показать разность, отличие демократии от этой пирамидальной структуры. То есть мы должны, люди, я считаю, прежде всего, стремиться как бы по Солженицыну, я очень приверженец большой этой идеи, — к самоорганизующемуся обществу. Вы знаете, в физике есть такой закон обратной связи, да? В пирамиде это закон, когда сверху кинул фараон камень, и он точно попадёт на ту голову бедную, которая задумывалась, правильно? А в самоорганизующемся обществе обратной связи нету. В самоорганизующемся обществе, например, я возьму из ныне существующих, это, например, там, Англия, Франция, Соединённые Штаты, — каждый человек может воздействовать на государство, на ту фирму, — государство я обзову фирмой.
Лаэртский: Простите, простите, что я вас перебиваю, дело в том, что эта модель, которую вы привели в пример, — Америка и все эти другие страны, — мне кажется, она совсем не подходит для нашей страны. Потому что огромное количество людей, целое поколение, так сказать, самореализовывалось в течение долгого времени без красивых игрушек, с одним лишь чучелом Ленина в душе, точило кривые болванки, которые потом нигде не применялись, понимаете? И если вы хотите создать такую демократическую модель, то для этого нужно в ДК Горбунова устроить концерт, например, Тани Булановой или Буйнова, и после этого всех, кто с концерта идёт, расстрелять из крупнокалиберных пулемётов, — таким образом очищать как бы государство от людей, которые просто не хотят самореализовываться, понимаете?
Слушатель: Понимаете, вы затронули там, что каждый человек хочет что-то сделать. Миллионер хочет, вроде у него всё есть, — а он всё равно работает. Что-то делает. У каждого человека есть стремление к самореализации, и притом самореализации в тех условиях, которые существуют. Вы посмотрите на наше государство. Вот у нас нету правил игры. Нам очень долго морочили… правила игры в правовом государстве — это гражданское право. В нашем государстве вся наша верхушка очень долго морочила людям голову. Говорила, что нельзя создать законы, которыми бы могли руководствоваться россияне, это очень сложно, это надо придумывать для каждого… А вы посмотрите на наше гражданское право, которого две части было принято, — это гражданское право почти полностью содрано с французского государства. И эти законы гражданского права были ещё созданы практически…
Лаэртский: Вы извините, просто нет времени, ещё люди звонят. Спасибо, спасибо.
Веллер: Что касается европейских демократий, то справедливой фразой известной выразился Черчилль: «Демократия есть наихудшая из всех форм правления, просто все остальные — ещё хуже». Что касается того, что «каждый может влиять на всё» — какая ерунда. Можно подумать, что большевики изобрели все гадства мира или в последние пять лет в России изобрели все гадости, коррупцию, взятки и тому подобное. Это было в массе государств, это есть сейчас, сколько стран погибло от этого. Можно подумать, что не во Франции XVIII века сказал Вольтер: «Жизнь — это война, и люди погибают с оружием в руках». Это было всё, везде и всегда. Можно подумать, что демократия — это некая такая тарелочка с голубой каёмочкой. Не будет вам тарелочки, не будет вам каёмочки. Вот что вырубишь сам, вот то оно и будет, вот и всё. Что, конечно, отнюдь не исключает стремление ко всему хорошему.
Юрий: Перестройку надо начинать с себя.
Лаэртский: Да. Я помню, когда мы были грудничками, лет по пятнадцать, нас послали на субботник около пивнушки убирать листву. И там стали дико драться какие-то граждане друг с другом, и одному дяденьке стукнули куда-то в район задницы, на самом деле, я думаю, в почку: перед этим рубашку порвали и в почку стукнули каким-то шилом. И это произвело впечатление на всю нашу группу, после того случая усваиваемость нашего класса снизилась раза в три. Ну, понимаешь меня, Юрий.
Юрий: Кстати, по поводу фильма «Крёстный отец»…
Лаэртский: Зацепило тебя, да?
Юрий: Да, я вспомнил, что я совершенно не мог понять, что это за фильм, и он мне казался безумно скучным. Но однажды, будучи в гостях в Ташкенте, я сидел в компании таких могучих узбеков и смотрел его. Потому что невежливо было не пить зелёный чай и не смотреть телевизор, как все делают. И вдруг я оказался вовлечён в такой процесс очень интересный. Один пузатый мужчина, очень основательный, к нему все уважительно обращались, — он сидел-сидел и говорил: «Щас этого завалят. Его этот дед кинул». И этого заваливали ровно через тридцать секунд. То есть… когда никаких внешних поводов для этого не было. И он на протяжении фильма регулярно говорил: «Щас этого завалят». Тут же прилетал вертолёт какой-то, расстреливали. Я понял, что это тоже фильм на совершенно определённую аудиторию, и когда ты сидишь и постепенно погружаешься, — фильм становится интересным, он обретает классный смысл, и заводишься необычайно. Искусство всегда, видимо, должно иметь цель какую-то, — абсолютной истины не бывает.
Лаэртский: А я вот «Абэвэгэдэйку» люблю, я её всё пишу. На видео. Здравствуйте, вы в прямом эфире, мы внимательно вас слушаем.
Слушательница: Добрый вечер, Саша. Это Ку-ку.
Лаэртский: Приветствуем вас.
Слушательница: Я хочу сказать о том, что всё дело в отношении к другим людям. Вот у нас, например, вьетнамцы были, они с утра до ночи в общежитии капусту варили, дышать было нечем, но тогда нельзя было им сказать. Да и сейчас никто не скажет. А в Африке червячков едят. А в той же Бразилии или, там, в Латинской Америке есть Борхес и Кастанеда. И есть эти сериалы. И надо просто учить людей быть спокойнее ко всем другим вкусам.
Лаэртский: Вот, это, кстати, очень правильно.
Веллер: А вы знаете, это мне напоминает одно место из Сетон-Томпсона: «К медвежьему рёву охотники со временем привыкли, но к пулям с мягкими кончиками медведи привыкнуть так и не смогли».
Слушательница: Так вот, вот и раздражение к другим людям и пули начинается после того как кого-то начинают за что-то осуждать.
Юрий: А вот что хуже — Борхес или червячки, я до сих пор не могу для себя решить.
Слушательница: Червячки…
Юрий: Мне всё-таки…
Слушательница: Никто не знает, почему беременной женщине хочется каких-нибудь… там, дерьма какого-нибудь. И она это съест!
Лаэртский: Или известь. У нас Прохор, когда была беременна, она всю вот штукатурку съела в коридоре, так пришлось ремонт делать.
Слушательница: У неё кальцию не хватало.
Лаэртский: Да у неё и сейчас не хватает.
Слушательница: Но вы же не вырывали у неё изо рта?
Лаэртский: Нет, нет, мы позволили, позволили, потом всё ремонтировали, всю станцию.
Слушательница: Ну, правильно вы делали.
Лаэртский: Вы знаете, вообще ваша позиция мне нравится очень. Потому что я тоже считаю, что, если внутри человек сбалансирован, то ему как бы и нет особого дела до других — в хорошем смысле этого слова.
Слушательница: Ну, правильно! Я прекрасно чищу картошку под сериалы. А потом пойду читать книжки. Сейчас нашла для себя замечательного (имярек), какой-то латинский поэт. Чудный совершенно.
Лаэртский: Спасибо, спасибо вам большое за ваше миролюбивое мнение.
Слушательница: Будьте здоровы!
Лаэртский: До свидания.
Юрий: Я вот думаю, куда ж столько картошки девать, сколько сериалов.
Лаэртский: Ну, так… подъезд большой, Юрий.
Юрий: А…
Лаэртский: Здравствуйте, вы в прямом эфире, мы внимательно вас слушаем.
Слушатель: Здравствуйте. Вы знаете, опять про сериалы заговорили, и я тоже хотел сказать, что такая популярность, наверное, объясняется тем, что мы, наблюдая этих дебиловидных персонажей и их глупые поступки, просто испытываем внутреннюю гордость, что мы не такие кретины, как они, и что мы на их месте поступили бы разумнее.
Лаэртский: Кстати, вы правы совершенно. Я помню, как одна базетическая компания, просматривая какую-то очередную скотобазу типа «Марианны», говорила: «Да что ж он ей просто в репу не даст!» — орал там какой-то крендель. А какая-то баба говорила: «Да пошла бы, там, и сама бы себе аборт сделала».
Юрий: Это вы хотите сказать, что многие, чтобы почувствовать себя человеком, в зоопарк идут, да? А здесь то же самое.
Слушатель: Да. Но тут ещё… сериалы транслируют обычно в вечернее время, когда обычный советско-российский человек, придя с работы, после расталкивания брокеров где-нибудь на бирже, уже ничего не хочет делать, и он просто отдыхает таким образом. Смеётся, там…
Юрий: Обхохочешься.
Слушатель: Ещё вопрос насчёт радиопередач. Вы не считаете, что они являются своеобразными сериалами? От которых трудно потом уже отвыкнуть.
Лаэртский: Вы знаете — да. Да, мы это считаем…
Юрий: Но мы себя больше к Фассбиндеру причисляем.
Лаэртский: Спасибо вам за звонок. Кстати, действительно, эта тема, что радиопрограмма — как сериал, некоторое время меня, например, мучила. Но потом Генриетта Шерсть, куратор нашей программы и спонсор нашей программы Рафик Пантелеймонович Вдул как-то выпили и сказали, типа, Сашок, говорят, дескать, всё нормально. И как-то я успокоился. Потому что люди они взрослые, вы их видели, вот в коридоре их портреты маслом пять на пять, портреты Никаса Сафронова…
Юрий: Подсолнечным маслом причём.
Лаэртский: Да. То есть таким людям можно доверять. Здравствуйте, вы в прямом эфире, мы вас внимательно слушаем.
Слушатель: Ребят, я считаю… как-то не было сказано о том, что… есть такая пословица, что каждый народ имеет то правительство, которого он заслуживает, да? Но тут ещё есть другой аспект, что каждый народ имеет то правительство, которое его имеет. И с этой точки зрения, нам необходима сексуальная революция.
Лаэртский: Спасибо. Что вы скажете на это, Михаил?
Веллер: То есть нам предлагают иметь наше правительство? По-моему, примерно это взаимно и происходит.
Лаэртский: Да, но, видимо, это предложили ещё как бы сделать сексуальную революцию… вообще, вот чего я хочу сказать. Как завершительный такой, может быть, в нашем сегодняшнем разговоре, завершающие слова. Это моё исключительно мнение, что все революции, вот все перестройки сделал не Горбачёв Михаил Сергеевич и не народ, а их сделали люди искусства. Их сделали музыканты, в том числе — Науменко, Гребенщиков, в какой-то степени, может быть, свою скромную руку приложили уже более поздние поколения, их сделали художники независимые, — вот кто…
Юрий: Я сразу вспоминаю «Вождь краснокожих»: «Отчего ветер?» — «Потому что деревья качаются».
Лаэртский: Ну, вот, Юрий, официальная пресса всегда рассуждает так. А знаешь, почему? Потому что вы, журналисты, — народ завистливый и злобный!..
Оставьте первый коментарий