Часть 1
Юрий: Сегодня я предлагаю весьма специфическую тему, необычную, может, для нашей передачи — это тема «Мужчины и творчество». Оба мои собеседника — уже сложившиеся творческие личности, со своей аудиторией, с своей авторской, жизненной позицией. Мне разрешили остаться присутствовать при разговоре, для меня это очень приятно, это мне льстит. Я хотел бы сказать, почему такое выделение — во-первых, сегодня ни одна женщина не согласилась прийти на эфир, поэтому мы вынуждены несколько так… в усечённом виде, а с другой стороны — есть многие профессии… хотя есть женщина-космонавт, никто никогда не видел женщину-водопроводчика. Сколько бы вы не вызывали водопроводчика — всегда придёт мужчина.
Лаэртский: Кстати, Юрий, тут ты не прав. Наша Прохор — она как раз занимается и починкой сантехнического оборудования.
Юрий: Ну… вы заставите делать человека что угодно, я прекрасно это прочувствовал на себе… Известно, что мужские шахматы и женские шахматы — это разный спорт. То есть, каким-то образом всегда мужской интеллект и женский интеллект отделяется. Ну и в проявлениях творческих — ни одна нормальная женщина книгу, подобную по объёму и занудности «Войне и миру» не напишет — потому что, во-первых, у неё дел конкретных намного больше, во-вторых, она понимает, что это, кроме учителей литературы, никому не интересно. Меня всегда удивляло, что среди великих скульпторов — в основном мужчины, и если мужчина лепит Венеру Милосскую (хотя я тоже, как и многие, считаю, что зад у неё обвислый и никакой она не эталон красоты), то те же самые мужчины лепят и Аполлона Бельведерского. Было бы куда логичнее, если бы этого Аполлона изготовила женщина. Но тем не менее с той же любовью, так же затейливо вылепляется образ юноши. Я считаю, что тема «Мужчины и творчество» совершенно не раскрыта, загадочна и мне было бы очень интересно узнать мнение двух незаурядных творческих личностей, коими не только я, но и многие считают Михаила и Александра, на этот счёт. Как вы считаете, имеет ли право на жизнь такое выделение мужчин в отдельную творческую категорию, и если «да», о причина здесь — то ли брутальность, то ли какая-то историческая роль мужчины в развитии общества… Как вы считаете? Первый вопрос к гостю, к Михаилу…
Веллер: Гость считает, что если говорить о мужчине и творчестве, выделяя эту группу, то тем самым самовыделяется оставшаяся группа — «Женщина и творчество». Потому что та девица, которая написала «Скарлетт», изваяла книгу, которая практически не уступает «Войне и миру» по объёму и на взгляд многих, мой в том числе, значительно превосходит её по занудству. Это не всеобщая точка зрения. Что касается женщины и книги, то дай бог каждому мужчине (по объёму, по объёму) написать столько, сколько написала старушка божья Барбара Картленд, которая свои романы печёт по штуке в неделю, которая в мир уже шлёпнула на всех языках 600 миллионов экз. — это больше, чем у Сидни Шелдона, больше, чем у Стивена Кинга. С занудством и объёмами всё в порядке. Другое дело, что женщина занята ещё какими-то вещами, как вы справедливо и заметили. Если возвращаться к истокам, то первое, что сотворено из мужчины… — ну, Библия… Вот мужчина и творит всё, что может. Понятно, что брутальный подход… здесь очень интересно это раскрутить с какой-нибудь противоположной стороны, потому что без противоположной это два начала — Инь и Янь.
Лаэртский: А я вот сейчас подумал — мы в своё время с самой школьной скамьи спорили: Эрих Мария Ремарк — это мужчина или женщина?
Веллер: Должен сказать, я никогда не встревал в такие споры, но, как справедливо заметил классик: «Кто же пишет трогательнее, чем дамы, разве что иные мужчины». Были на свете женщины, которые хорошо писать умели тоже. Как сейчас крайне мало у нас известная уже Флэннери О`Коннор, потому что единственный сборник её на русском «Хорошего человека найти нелегко» вышел в свет 25 лет назад ровно. Дело в том, что если сейчас начинать говорить что-то такое «за мужчин», «мужчины и творчество», мы будем о плюсах или о минусах. Плюс мужчине, как тут подразумевают, той группе, которая за скобками, минус женщине — мол, у мужчины больше творческого начала, преобразующего, и прочее, и прочее. И поскольку Юрий предложил такую тему, то я неожиданно для себя ощущаю, как буквально въезжаю уже задом и некуда дальше и упираюсь спиной, как в спинку стула в эту вот нишу, что надобно бы и женщин защищать.
Лаэртский: Вы знаете, я сейчас подумал о том, что в принципе на творчество очень серьёзное воздействие оказывает, как ни странно, визуальное восприятие людьми друг друга. Я поясню. Вот представьте себе — сидит мужчина за письменным столом под светом лампы, будь то Ленин, будь то Лев Толстой, не знаю, будь то вы, я или Юрий. Это смотрится вполне нормально. И когда ему звонят по телефону, жена говорит: «Вы знаете, он сейчас занят, он пишет». И это воспринимается очень естественно, так же, как мужчина за рулём автомобиля. Теперь, если женщина сидит за столом (я не имею в виду в данном случае Валерию Новодворскую, она нормально, видимо, смотрится за своим столом — какую-нибудь писательницу, поэтессу), то в лучшем случае на что она может рассчитывать в глазах масс-медиа — что она пишет какие-то лёгкие дэбильные лифчиковые рассказики, какие-то любовные письмеца. И если ей позвонит кто-то и муж скажет: «Вы знаете, она работает, пишет», то все подумают, что он идиот просто. Так же как за рулём автомобиля женщина смотрится — я очень опасаюсь…
Юрий: Мне пришло в голову, что, глядя на пишущую женщину, сразу приходит крамольная мысль: «А кто же моет посуду?».
Лаэртский: Естественно. Получается, для того, чтобы женщина так писала, она должна, видимо, вкачивать обильно себе под кожу мужские гормоны.
Юрий: Что-то мужеподобное, да. На анаболиках сидеть.
Веллер: Господа, вы знаете — приблизительно те же жалобы с гораздо большей и искренней слезой полтора века назад изливал Альфред де Мюссе, который говорил: «И вот мы приезжаем из ресторана, и вот мы ложимся в постель, и вот я хочу спать, а она отпихивает меня, вскакивает, садится к столу, закуривает и пишет». Речь шла об Авроре Дюдеван. Всё это распалось с печалью. Де Мюссе был неплохим поэтом, но и она всё же не самым плохим прозаиком. А посуду будет мыть посудомоечная машина.
Лаэртский: Я хочу сказать, что в принципе Альфред Загу тоже признавался в своих дневниках неоднократно, что большинство, ну 50 % своих идей он черпал из своей жены, которая, может быть, не могла их как-то в более такие формы законченные сконцентрировать… ну, она была немножко сумасшедшая у него и иногда давала такие идеи, которые — вот, на блюдечке, бери и описывай. В принципе, генерирование женщинами идей — оно очень полезно, но воплощение этих идей уже смотрится немножко по-идиотски. Действительно, у них масса проблем, которые просто мешают закончить… как писатель, вы, наверное, понимаете, что если вы начали что-то писать, ну, скажем, какой-то сюжет, у вас есть определённая нить этого сюжета. Её всё-таки желательно писать в одном настроении, в том, в котором задумывалось. Если настроение переломится — неизвестно, к чему это выведет, может, получится лучше, может — хуже. У женщины настроение меняется каждые 2 минуты — то помада плохая, то кошка там написала под кроватью…
Юрий: Для меня до сих пор изумительный факт, что женское восприятие литературы — совершенно обособлено и никаким образом не коррелирует с восприятием мужчины. Например, моя жена, достаточно адекватно воспринимающая мировую классику, авангард, с упоением читает любовные романы. Когда я открываю случайно найденную книжку на столике журнальном, где написано: «Он проснулся на смятых простынях, рука мучительно хватанула пустую подушку, беспричинная эрекция мучила его уже второе утро…» — я начинаю понимать, что нужны как минимум женские глаза и полная гормональная перестройка, чтобы воспринять это творчество. Так же женская реклама — с косичками, с помадками какими-то, обязательно розово-оранжевыми пятнышками…
Веллер: Господа, я готов с этим согласиться. А теперь попытайтесь взглянуть женскими глазами на эти бесконечные боевики, где безмозглые идиоты почему-то бегают и зачем-то бьют друг друга. Хотелось бы усмотреть в этом какой-то смысл.
Юрий: Вы согласны, что в каждом классе самые классные девчонки любят тех самых безмозглых идиотов, которые всех бьют.
Веллер: Нет, не согласен, есть варианты…
Лаэртский: Я тоже не согласен.
Веллер: Безусловно, женщинам всегда нравятся сильные и храбрые. Но когда речь заходит о тупости и безмозглости — случаются варианты.
Юрий: У Юлиана Семёнова, горячо мною почитаемого, в каком-то романе описано, что когда немецким гадам потребовалось отбить профессора от общества, то его жену совратил огромный спортивный мэн, который не раскрывал рта и молча с ней танцевал. И умница-муж был брошен, мировая общественность от него отвернулась…
Веллер: Была такая история… «Тебе с ним было лучше, милая? Что ты, милый, он умел лишь хорошо разговаривать…» Дело в том, что женщина всегда тянулась к силе, а сила, в зависимости от уровня развития цивилизации, общества, имеет разные аспекты. Когда женщина любит богатого — это бывает искренне, когда она продаётся за бабки — это одно, а вот когда она действительно тянется и любит — это другое. Но не за деньги, а за ту самую силу, которая позволила ему заработать эти деньги. Кулаки кулаками, но нужно ещё что-то, иначе миллиардерами были бы гориллы, которые у миллиардеров на побегушках.
Юрий: Во-первых, очень часто, если верить светской хронике, жена миллиардера изменяет ему с кучером, с телохранителем, с шОфером. Во-вторых…
Веллер: Простите, я перебью. Мне это напоминает старую шутку «Русский треугольник» — барыня живёт с кучером, а кучер с барином.
Лаэртский: Хе-хе-хе… я кстати, на эту тему хотел тоже сделать замечание, вы привели тут пример, когда она… типа изменила своему мужу-умнице с таким здоровым парнем. Я считаю, что в этом есть элемент садомазохизма такого… она привыкла видеть постоянно своего интеллигентного мужа и когда она видит этот оковалок, для неё он воспринимается не как личность, а как здоровая мошонка. Я не имею в виду какое-то скотство сексуальное здесь, а именно извращённое восприятие партнёра, то есть на его месте мог бы оказаться какой-нибудь горбатый, например, человек или одна голова с половым членом… она пришла б на эти танцы и ездила б на колясочке. И она могла б и на него запасть.
Веллер: Господа, если б толпа за окном состояла сплошь из феминисток, то подъезд бы уже поджигали…
Лаэртский: Да… кстати, такое уже было однажды… было разногласие. Вы знаете, Беназир БхуттО свою лучшую книжку политическую написала, находясь на третьем, по-моему, месяце беременности. Я считаю, что беременность — это такое для женщины вынужденное, но одновременно оправданное безделье.
Веллер: Я держу пари, что ни один мужчина не способен написать ни одного слова, находясь даже на втором месяце беременности.
Юрий: Да. Даже Шварцнеггер. Я хотел бы сказать, как более-менее беспристрастный наблюдатель… повторюсь, с нами, со мной две весьма незаурядные творческие личности и заявленная тема — это «Мужчина и творчество», а мы, то есть они, восемнадцатую минуту просто клеймят женщин…
Лаэртский: Ну нет, мы просто любя пытаемся разобраться в их организмах.
Юрий: Да, вот просто начали разбираться в организмах, и творчество сразу откинуто не то что на задний план, а за витрину нашего магазина, в котором мы сидим…
Веллер: Знаете, я наблюдаю в этом ноту какого-то фундаменталистского радикализма ислама, потому что всё это попахивает старинной арабской пословицей «Женщина — это верблюдица, созданная Аллахом, чтобы пронести на себе мужчину через пустыню жизни», что противоречит простому «Баба тоже человек».
Лаэртский: Арабы вообще народ очень интересный, известна поговорка «Трахать мясо, есть мясо, ездить на мясе» — всё сводится к этому. Мне кажется, именно поэтому в большинстве этих стран… я был в Египте, разговаривал с египетскими женщинами очень многими, спрашивал: «Не было ли у вас желания писать стихи…» — ничего не отвечают, накрывают лица тряпкой такой и убегают. Ведь кровосмешение по планете идёт совершенно глобальное, если бы раса этих египтян изначально не подвергалась бы кровосмешению, на генетическом уровне желание что-то написать у этих женщин подавилось бы давно. Но, учитывая, что какие-то крови туда проникают, наверняка в одну из 1000 египетских девочек идея что-то написать, что-то сотворить въедается. Но то, что она сделает, там не будет восприниматься вообще. Там мужское творчество — это ещё и подавление любой женской альтернативы.
Юрий: Я вижу лишь набор каких-то слов…
Лаэртский: Я, кстати, тоже!
Юрий: Хорошо, что мне хватило ума не следить за нитью этой…
Лаэртский: Он вовремя меня прервал!
Веллер: Ну знаете, каждому своё. Если ей не приходит в голову писать стихи, так ведь и вам не приходит в голову ходить в парандже. А что касается творчества — в конце концов оно у каждого принимает свои формы: кто-то вышивает бисером, кто-то пишет стихи, кто-то играет на саксофоне.
Лаэртский: А вы знаете, насчёт паранджи…
Юрий: Саша, кстати, без паранджи ведро не вынесет, у него жена с этим очень строго.
Лаэртский: Я хочу от нашей темы немножко отвлечься, вот, насчёт паранджи… те чебурашки, которые приезжают в масках с очками прорезанными, ну, эти спецназовцы, которые всех кладут на пол и начинают шмонать насчёт наркотиков — вышло новое постановление, где-то начиная с сентября этого года они будут в парандже все ходить. Эти чулки выглядят устрашающе, было решено, что паранджа или её подобие — поэстетичней.
Веллер: Почему бы не сделать опрос, кто из них пишет стихи?
Лаэртский: Кстати, у нас были в гостях специалисты по исследованию быта и нравственности сотрудников внутренних органов, силовых структур… У них есть отдел, который занимается вопросами реинкарнации. Было доказано каким-то немыслимым научным образом, что бОльшая половина нынешних сотрудников правоохранительных органов в прошлой жизни были либо танцорами, либо балеринами.
Юрий: Я бы па-па-па-папрасил моих собеседников…
Лаэртский: А ты-ты не дразнись!..
[Песня]
Лаэртский: …Как вы считаете, может ли человек без особых данных от бога (умный, образованный человек, который никогда не занимался написанием книг), так сказать, сделать над собой какое-то усилие, тренинг и начать писать хорошо. Хорошо — ярко, не так, как большая половина существующих на земле писателей.
Веллер: Такие опыты ставились. Некоторые начинали в позднем возрасте и считается, что у них получалось хорошо. Сейчас мало кто помнит, что Уинстон Черчилль получил Нобелевскую премию в области литературы за свою пенталогию о предках из рода Мальборо. Правда, там ещё литсекретарь руку приложил… Здесь вот какая штука — если у человека жёстко сбалансированная нервная система — в космос и в разведку — ему эту систему очень трудно привести в состояние такого перерасторможения, что у него глаза горят, колени трясутся, руки дрожат, сплошное вдохновение — и вот он пишет стихи. Но у него не получится, он спокоен — а чего, собственно, волноваться? Но если мы возьмём некоего среднеумного и среднеобразованного человека, лучше моложе — чем моложе особь, тем легче она чему-то обучается: нервная система лабильнее, клеток больше, реакция быстрее и так далее — то научится, научится… Из этого можно сделать гениального шахматиста, но до уровня 1 разряда при тренинге можно дотянуть любого. Другое дело, что мы имеем дело со штучным производством, где смысл имеет только штучный экземпляр. Нечто такое, чего раньше не было. А если это поточное с грядки — то его вообще не надо. Потому и не имеет смысла писать заурядные книги. Разве что ты этим зарабатываешь большие деньги и тебе этого хочется, или тебе это очень нравится.
Юрий: У меня по поводу мужского творчества длинный вопрос, я могу даже сам несколько запутаться…
Лаэртский: Главное, скажи, когда запутаешься, чтобы я сказал, что не следил за твоей тирадой… Я мстительный… хе-хе…
Юрий: Злопамятный… С одной стороны, считается, что мужчина — это брутальность (в позитивном смысле — не вторичные половые признаки, а качества — сила, агрессия, напор, инициатива) и с другой стороны известно, что мужчина намного больше адреналина выделяет, ожидая анализа крови из пальца, мужчина намного больше нервничает перед кабинетом стоматолога, в общем, не выдерживает такие мелкие удары судьбы — может напрячься, скулу стиснуть и один ударчик по крепкой башке выдержать, а текучка его просто сшибает с катушек. С другой стороны (я говорю, предполагая то, что основные творцы исторически — всё-таки мужчины) известно, что по крайней мере по опыту последних веков, большинство мужчин в творчестве — гомосексуалисты. Если вести речь о мировой рок-музыке, то, может быть, гетеросексуальны процентов 20 великих рокеров, балет… там о процентах уже и не идёт речь, просто всеохватность. То есть, как это связать, с одной стороны, творцы — да, мужчины, имена и лица явно мужские, в балете даже видно визуально, что это мужчины, а с другой стороны — такой перекос в сексуальной ориентации, утончённые натуры мужские являются… лучшими творческими натурами. Где здесь правда, где здесь наносное… я сумел как-то?..
Веллер: Безусловно. Итак, по прошествии соответствующего количества минут нашей передачи я выяснил, для ответа на какие вопросы вы меня пригласили. Господа, боюсь, я не в состоянии выступить в роли эксперта в вопросах однополой любви. Это не моё амплуа, не моя специфика, что поделать — каждому своё. Некоторые как-то так консервативно, по старинке, немодно, можно сказать. Относительно того, что большинство творцов были гомосексуальны — ну, не знаю, не знаю… История как-то такого не зафиксировала. Понимаете ли, какая штука: талант -это всегда перпендикуляр. В некотором смысле гомосексуализм — если мы уберём за скобки 3-4% с врождённым отклонением (хромосомки перепутались) — это тоже перпендикуляр. Когда мне уже мало этого, хочу другого, эдакого. Итак, возвращаясь к адреналину. Мужчина — более переделыватель жизни, женщина — хранитель и продолжатель жизни. Тот самый впрыск адреналина — это на уровне физиологии тот самый импульс к переделу жизни. Если всё это остаётся внутри — идёт в минус, потому мужчина быстрее умирает. Так он больше и переделывает внешнее кругом себя. Возвращаясь к нашему прошлому куску — как правило, у самцов большие рога (да будет стыдно тому, кто подумает об этом плохо), у самцов пышные хвосты, большие шеи и прочее, прочее, прочее у разных животных. Его дело дёргаться, дело самки — смотреть и выбирать. Потом она будет вынашивать и продолжать, а он полетит… хотя, может быть, будет и корм в гнездо приносить и прочее. Это разные роли. Творчество — это одна из форм переделывания мира, поэтому мужчина больше мир и переделывает. Что касается способов реализации своей сексуальной энергии — это очень незначительная и косвенная связь, мне кажется.
Юрий: Я, несмотря на то, что долго задавал свой вопрос… это тоже интересно было узнать, но я спрашивал о другом и Александра и вас… когда вы используете творческий зуд, момент творческого вдохновения, каждый по-своему это называет… что вы в себе больше ощущаете, это сопоставимо с каким-то моментом защиты от агрессии или нападения, начиная с того, что твою очередь в винном магазине, кто помнит, занимает посторонний и кончая поведением в кабинете большого начальника… что это — или борьба, или переход в состояние какого-то единения с чем-то тонким, эфемерным. В процессе творчества больше мужского, агрессивного начала или вы ощущаете какое-то утончённое состояние?
Веллер: Я никогда не был женщиной и не могу адекватно представить, что она чувствует в некоторых ситуациях. Хотя, безусловно, я стараюсь себе это представить. Второе — безусловно, мои ощущения не имеют ничего общего с гомосексуализмом. Третье — не имеют они ничего общего как с ожиданием в винном отделе, так и в кабинет стоматолога. Всё это, безусловно, положительные эмоции, где, если пытаться выделить что-то главное -что хочу, то и делаю. МОГУ ВСЁ. Это совершенно замечательное ощущение. Как я напишу — так и будет. Здесь, в некоем условном отбитом пространстве ты — властелин мира. Наверное, это мужское начало, правда?
Лаэртский: А можно я спрошу у вас обоих — у любого человека есть какие-то мечты, бывают проходные, бывают основные, но наверняка каждый из вас, и я в том числе мечтал попробовать хотя бы на час оказаться, так сказать, в чужой шкуре, то есть в теле какого-то другого человека или животного. Скажите, Михаил, если бы вам сейчас сказала наша Прохор — пришла бы, совершенно трезво посмотрела бы в глаза и сказала: «Я могу вас на целый час отправить в другое физическое тело на Земле — в тело Клинтона, в тело там Бриджит Бардо, в тело птицы»… в кого бы вы согласились на этот час…
Веллер: Из перечисленных вами, безусловно, Бриджит Бардо!
Юрий: Знаете, как бы вас домогались тут же… непривычно же.
Веллер: Чёрт возьми, пусть бы я хлебнул на один час настоящей славы!
Лаэртский: А ты, Юрий?
Юрий: Я не могу так сразу…
Веллер: О`кей, тогда вторые полчаса я бы побыл своей кошкой.
Лаэртский: Кстати, кошкой было бы интересно… посмотреть, что ощущает кошка.
Юрий: Нет, безусловно, побыть красивой женщиной — это самое интересное.
Веллер: Особенно в некоторых ситуациях…
Лаэртский: Я опрашивал огромное количество женщин, мы от нашей программы ходили с плакатом «Эхо Москвы», который висит у вас за спиной и делали опрос. 98% ответили, что хотели бы побывать в тушке мужчины. И только 2% назвали каких-то своих животных — собачку, кошку… птичку только одна старушка ответила шестидесятилетняя. Но тем не менее, мне кажется, тяга побывать в шкуре противоположного пола, хотя люди в этом не признаются, это и есть одна сотая генетически заложенного в любом человеке гомосексуализма. Будь то женщина, будь то мужчина.
Юрий: Несмотря на справедливый упрёк Михаила, что я перекашиваю в сторону сексопатологии… я вспомнил, что недавно видел в каком-то сексуальном руководстве позу, которая позволяет то ли женщине почувствовать ощущения мужчины, то ли наоборот, то есть этим озадачены лучшие умы. А у Михаила я бы хотел спросить, как у известного, популярного писателя, реализовавшегося… исходя из его теории, что писатель — это властелин в собственном мире, в виртуальной реальности этой печатной… получается, что, например при тоталитаризме, когда он чётко знает, что по нему пройдут кромсающие ножницы редактора, то получается, что он автоматически уже не может реализоваться. Если по-настоящему мужчина — он сначала выкорчёвывает лес, создаёт участок, потом возделывает и собирает плоды, то писатель, получается, натура, целиком зависимая от внешних условий… начиная с того, завезли ли бумагу, на которой он будет творить и кончая тем, что будет с его продуктом, потому что писатель, написавший книгу в стол — это скорее такая фигура эпическая, но не творческая получается.
Веллер: Юрий, в принципе литература стала письменной только тогда, когда приспособились на чём-то писать. Уж бумажки-то мы всегда хоть какой, да достанем. А относительно тоталитаризма — это конфликт совершенно всеобщий, что, Советский Союз был исключением, что ли? Для себя я сформулировал уже давно, выход единственный — это писать такие вещи, которые являются и честными, и всё-таки проходимыми (такое, слава Богу, забытое уже слово) одновременно. Потому что говорить, скажем, в тоталитарное время о борьбе с несправедливыми начальниками и несправедливостями политического строя — да, это только в стол. Но если речь идёт о каких-то вещах типа «честность», «верность», «мужество», «любовь» таким образом, что это может быть всё равно честным и ничему не противоречит — хоть это всё-таки можно. Должен сознаться, почему я при совейской власти писал только короткие рассказы — потому что рассказ по сравнению с романом, ну, условно, как торпедный катер по сравнению с авианосцем. У него 15 сантиметров осадки, он проскочит. А махину не протащить. Вот так как могли и проскакивали, в чём мало преуспевали — у редакторов был отработанный нюх и они это секли на уровне синтаксиса! — всё нормально, да, но как-то он не так фразу строит, шо это он имеет в виду? Главный кровопийца для совейского писателя был совейский редактор. Вот у меня в одном трактатике есть специальная глава, которая так и называется: «Борьба с редактором». Опубликовано это было уже в 90-м году — снята цензура. Это написано, выражаясь неуместным «высоким штилем» кровью сердца как бы… Обычно я не употребляю такие слова, ну, чтоб было понятнее. И вдруг мой знакомый в городе ещё Ленинграде, не Петербурге, перепечатывает в своём юмористическом журнале «Шут» и говорит, как это смешно! Я аж глаза вылупил. Потом уже я себе заказал резиновый штампик за небольшие деньги, печатка гласит: «Публикация при любом изменении текста запрещена». И с издательствами заключаю договор на условиях — полное сохранение авторской редакции, всё. В стол — это очень тяжёлая работа, это раз в стол, это два в стол, а потом начинается некий ущербный распад. Кроме того, одно дело, когда в стол работает тот, кто уже состоялся, когда в стол пишет Трифонов или Булгаков, который ставлен во МХАТе, и прочее… А когда начинающий год, пять, десять в стол — ломается…
Юрий: Сергей Довлатов, судя по всему, писал в стол около 15 лет и только после этого обрёл реальную популярность, ближе к смерти.
Веллер: Вы знаете, учитывая, когда он начал, и когда он уехал, это получается годиков 9, причём в том, что он писал, ничего особенно непроходного-то не было. И печататься он хотел, и книга его в том самом Таллине была рассыпана по несчастной случайности, что рукопись этой книги лежала у парнишечки, которого ГБ притянула за другие дела… а там ещё рукопись некоего Довлатова, чё у него, книга — рассыпать к чертям! Книга была уже в гранках, почти на выходе. Это можно считать несчастным стечением.
Лаэртский: Скажите, в то… совейское время существовала, конечно, серьёзная политическая цензура и существовали дебилы, которые, как бы, считали своим долгом вмешаться во всё скудным огузком… это мозг так я у них называю. Я тоже с этим сталкивался немножко, действительно, неприятно. Затем, как бы, политическая вся скотобаза, слава Богу, развалилась — дебилы остались… дебилы есть и сейчас, которые считают своим долгом вмешаться. Вот, грядёт базетическое Шестнадцатое, мы сейчас находимся на Пороге Преддверия… как вы считаете, в случае неблагоприятного исхода каковы будут пути, скажем, хорошей литературы — не литературы колоска, берёзки и прочего вот этого дерьма, а именно хорошей литературы?
Веллер: Вы знаете, из меня плохой политический пророк, знаю я ничуть не больше других простых граждан, которые питаются из средств массовой информации. Никто не ожидает в этом случае ничего хорошего из тех, кому нужна свобода. Потому что я в своё время не хотел ничего, кроме одного — дайте мне возможность печатать то, что я хочу, за мой счёт. Минимальным тиражом на деньги, которые достану сам. Чтоб это не противоречило ни морали, ни цензуре, чтоб там не было призывов ни к войне, ни к растлению детей и прочее… То, что я получил это — для меня самое главное и самое ценное в тех новых временах, которые наступили. А каковы будут пути — тут два варианта. Один — примерно так же всё будет идти, не такие они идиоты, чтоб закручивать гайки, другой, более вероятный — поскольку пресса единодушно, отчаянно и взасос любит коммунистов, должны ж они в конце концов ответить взаимностью, и гаечки, и барашки прикрутить. А такая прикрутка… всегда круги по воде — начинается цепная реакция, захрупают… Потом кто может, на всякий случай дёрнет за бугор — поглядеть — потому что, когда уже не дёрнешь, поздно будет. То есть, клинический прогноз неблагоприятный.
Лаэртский: Последнее моё сильное впечатление — я действительно, за литературой не сильно слежу, времени нет — это Владимир Сорокин, вам, должно быть, знакомо это имя… Просто поразило даже, может быть, не сюжетные его линии, а то впечатление, которое оставляет прочтение его произведений. Какое-то, может быть, мрачное, но это мультфильм, то есть, я читаю его книжку и как бы смотрю кино, которое рисует мой мозг. Я не думаю, что он один в таком жанре работает, много наверняка есть, они, на мой взгляд, весьма всё-таки аполитичны, как раз там основной акцент делается на отношениях между людьми, они могут быть даже на необитаемом острове, где вообще нет никакого социума, грубо говоря. Как вы считаете, им будет в данном случае легче или труднее, чем писателям более социальным? Или всё-таки, эти, которые придут… гримлены… они как бы всё-таки сыграют в демократию и скажут — ну вы там не пишете, что красный цвет — цвет дураков, ну и пишите про своё… поедание кала… и там Бог с ним, будем вас печатать ограниченными тиражами. Или они, наоборот, поначалу зажмут то, что в общебазетической среде считается пошлым, хотя все это делают.
Веллер: Видите ли… не надо беспокоиться, и Петеньке хватит, и Машеньке достанется. Предположим, социальных-то, которые против, мы прижмём, ну а те, которые там мелкие табу взламывают, оставим. Дело в том, что когда человек ограниченный получает власть решать — он всё кроит своим аршином. А обыватель — это тот, кто полагает ерундой, заумью и ненужностью всё, что он либо не понимает, либо не согласен, либо ему недоступно, даже если он думает, что понимает. Это объявляется нехорошим по тем или иным причинам. Это — стремление к единообразию, ранжиру… Это неизбежно было в искусствах и мифологиях всех тоталитарных, условно говоря, умственно унифицированных государств — по другому быть не может.
Лаэртский: Мне кажется, что большое влияние на формирование такого слоя людей, которые не воспринимают ничего, что им непонятно, сразу это не просто отрицают, а стараются уничтожить… они всегда были, эти люди, но их сильно размножили средства массовой информации, насколько я помню, была такая программа «Писатели у микрофона» — приходили, прямо скажем, не самые лучшие представители литературы и втирали что-то настолько… я помню, несколько раз слушал… адские люди совершенно.
Веллер: Огузки…
Лаэртский: Да. И обилие, скажем, преподавателей литературы в школах, которые на самом деле… я помню, был у нас отксерен Набоков, «Приглашение на казнь», замечательная книга — она нашла, был дикий скандал какой-то… Ощущение такое, что человек с другой планеты, что она не читала этого, но знает, что это запрещено. Какое-то дебильное восприятие — ты сначала разберись в явлении… нет, она отняла, потащила к директору, как будто это марихуана какая-то… хотя марихуана тогда была свободней, как ни странно.
Веллер: Александр, по старой присказке — очень мало кто умеет думать, но каждый желает иметь мнение. В тоталитарном государстве это лучше всего поставлено. В 70-е, окончив университет, я среди прочих мест пришёл наниматься и в профтехучилище. Там директор говорит: «Да что вы, собственно, у нас только женщины, зарплата маленькая, да что вы, мужчине как семью кормить…» Но зато меня график устраивает, ПТУ было вечернее, день как бы свободен. «Ну, а так что вы в это время?» «Я ещё пишу…» Тут он насторожился и спросил: «А что вы пишете?» Я говорю — ну так там, рассказы… «А вы член Союза писателей?» Я говорю — да нет, как бы принимают, надо две книги сначала выпустить… «Так что же вы, — говорит — не член Союза писателей, пишете… Как этот, Солженицын?» Я — так что, вы понимаете, при чём, где вода, а где имение… «А у вас есть какие-то разрешения на то, чтобы писать?»
Лаэртский: То есть начал сразу эндогенно пропотевать.
Веллер: Я уже говорю — никто никуда не идёт, малым задним ходом в дверь плавно-плавно… Понятно, чтобы что-то знать, надо думать, а откуда это умение? Возвращаясь к вашим словам о том, что все эти программы, средства массовой информации выращивают — выращивают, и в наши времена выращивают. Потому что через СМИ гонится реклама, и они её хотят, ибо на неё они живут. А рекламе нужно усреднённое. Сникерсы. Которые будут глотать комиксы и слушать то, что им говорят. Несчастье — оно имеет много сторон, но на самом деле оно и понятно — ну что же делать, кому сникерсы, кому попадья, кому свиной хрящик. Я вот был кот, который всегда гулял сам по себе. И всегда такие были. Ну ничего — выжили до сих пор. И дальше выживем.
Лаэртский: Композиция.
Be First to Comment