Все, что начинается, сначала начинается в головах. То есть реальному событию предшествует его информационная модель. Нет, я хочу только сказать, что советская военная литература началась раньше, чем Великая Отечественная война.
Первым произведением о будущей войне я бы назвал стихи-песню Маяковского: «Возьмем винтовки новые, на штык флажки, и с песнею в стрелковые пойдем кружки!» Дети должны знать, что война обязательно будет, и к ней надо готовиться.
Уже потом, ближе к реальной войне, Павел Коган писал свое знаменитое: «Но мы еще дойдем до Ганга, но мы еще умрем в боях, чтоб от Японии до Англии сияла родина моя!» Придет время — и он действительно умрет в бою.
Умрет в бою Аркадий Гайдар, автор «Судьбы барабанщика», и «Голубой чашки», и «Тимура и его команды» — книг, наполненных атмосферой предгрозовой, предвоенной: шпионы, учения, бронепоезда, красноармейцы и проводы в армию.
И поэт, которому суждено будет стать первым, любимым и главным Поэтом Великой войны — Константин Симонов — в пророческих стихах «Однополчане» уже писал: «Под Кенигсбергом на рассвете мы будем ранены вдвоем, и отлежимся в лазарете, и выживем, и в бой пойдем. Святая ярость наступленья, боев жестокая страда завяжут наше поколенье в железный узел, навсегда». А это еще 1938-й год, это еще за год до Второй мировой написано, за три года до 22 июня 41-го.
В тридцать же восьмом году написан знаменитый роман Николая Шпанова «Первый удар». Боевые летчики, спор о преимуществах бомбардировщика и истребителя, нападение фашистов и могучий контрудар, громящий врага в его логове: мы мигом победили, а немецкие пролетарии за нас.
Предвоенное кино мы также должны упомянуть, потому что кино начинается с идеи, а идея прежде всего воплощается в сценарии. Все эти «Трактористы», «Истребители», «Если завтра война» — сначала ведь были сценариями, были написаны рукописи, напечатаны на пишущих машинках, имели так или иначе литературную основу.Так что война в литературе началась раньше, чем в жизни. И нам следует так и выделить: «Предвоенный период советской военной литературы». Это будет правильно, и это будет честно.
И в промывание мозгов народу эта литература вклад внесла. Будущих призывников, и тружеников тыла, и миллионы павших солдат, и миллионы вдов и сирот, десятки миллионов погибших, весь народ — всех воспитывали в духе милитаризма, героизма, патриотизма и жертвенности. Мы правы и победим, а враг не прав и будет разбит, и такое развитие событий неизбежно.
Потом грянула война, и писатели от страшной неожиданности происходящего аж прибалдели и примолкли. Кроме самых уж маститых и самых хворых и стареньких — они перед самой войной уже были призваны в армию, получили форму и звания — и были распределены по армейским, корпусным и дивизионным многотиражкам. А помаститее — в центральные органы: газета Наркомата Обороны СССР «Красная Звезда» и военные корреспонденты прочих изданий. То есть: по предварительному плану партии и правительства писатели были самым непосредственным и прямым образом поставлены на обслуживание военного процесса: вдохновлять бойцов призывами и рассказами о подвигах — и вдохновлять население рассказами о подвигах фронта и призывами к самоотверженному труду в тылу. Короче — из всех жанров литературы на войне для нас важнейшим является публицистика.
Ну, первым публицистом войны был, разумеется, Илья Эренбург. В первый же день войны он был зачислен корреспондентом «Красной Звезды», писал также для «Правды», «Известий», Совинформбюро — полторы тысячи статей за войну. Его статьи были наиболее эмоциональными, накаленными, и в то же время простыми и доходчивыми по форме, при этом логичными и очень высокопрофессиональными. Они остаются образцом военной публицистики. Эренбурга на фронте читали больше всех других, просто в первую очередь читали, его фамилию знали.
Знаменитый лозунг «Убей немца» принадлежит Эренбургу и Симонову, сейчас уже невозможно разобраться в процентах, так сказать, и подробностях соавторства. У Эренбурга была статья, которая называлась просто: «Убей!» В военных многотиражках просто была часто рубрика: «Убил ли ты сегодня немца?»
Было мнение, что Гитлер объявил Эренбурга личным врагом и приказал повесить, как только захватят. Ну, документа на этот счет нет. Как нет документальных подтверждений, что Гитлер объявлял так же личным врагом Левитана (который диктор, естественно, а не художник или еще кто), командира подлодки Лунина (якобы торпедировавшего «Тирпиц»), командира подлодки же Маринеско, и еще ряд лиц. Но. Слух — это всегда эхо репутации, тень портрета, такая метафорическая оценка. И такая «народно-обывательская» репутация Эренбурга как личного врага Гитлера о многом говорит.
Несколько десятков заметных статей написал Алексей Толстой, в основном в первую военную осень-зиму. А также работали Константин Симонов, Борис Горбатов, Василий Гроссман, Николай Тихонов и еще десятки и сотни писателей и журналистов; военная публицистика — это отдельная и огромная тема.
Ну, старая шутка: «Когда пушки говорят, музы молчат». Это не вовсе так, не совсем молчат, всем понятно. Но музы несколько меняют репертуар и тональность. Вдруг оказывается, что они непроизвольно норовят идти строем. У муз меняется осанка, и вместо туники или пеплума они вдруг примеряют доспехи.
Строго говоря, с военной публицистики началась литература вообще. Запыхавшийся воин, крича, что вот с той стороны идет толпа врагов, и вождь, схвативший дубину и ободряющий всех воплем, что били мы всех, убьем и этих — вот они и положили начало литературе вообще. Передача важнейшей информации, словесное обсуждение жизненно важной, судьбоносной ситуации — вот ведь что лежит в основе литературы.
И если в первые недели войны публицисты подчеркивали отличие немцев от фашистов — мы воюем не с немецким народом, а именно с фашистами, агрессивными носителями человеконенавистнической идеологии, а великий немецкий народ Бетховена и Гёте нам не враг — то через несколько месяцев тяжелейших поражений точка зрения изменилась. Вермахт был так силен, победоносен и неостановим, судьба страны была в такой смертельной опасности, нас так давили и гнали перед собой — что пришлось включать до предела все ресурсы, в том числе ресурсы эмоциональные и идеологические. И публицистика преподавала и внушала армии и стране науку ненависти.
Немец предстал недочеловеком. Зверем, убийцей, животным. Он был лишен человеческих чувств и черт — любви, сочувствия, дружбы, верности, мужества. Он был кроваво жесток — но труслив. Глуп, уродлив, мерзок, безграмотен. Жаден, прожорлив, похотлив, лжив. Его мечтой было всех поработить, убить, ограбить, изнасиловать. К нему допускалось только одно отношение — убить как бешеную собаку. Стереть с лица земли вместе с его фашистским логовом.
И после Сталинграда, ко времени Курской битвы, когда в сорок третьем году Красная — уже Советская — армия пошла вперед, освобождая руины разрушенных городов и пепелища сожженных деревень — пристрелить немца было уже делом обычным, нужным, похвальным.
Если подходить с мерками мирного времени — советская военная публицистика была героической, но людоедской. Она была отчетливо пропитана антинемецким геноцидом. Она призывала к жестокости, возводя ее в добродетель. Но какие на хрен мерки мирного времени! Война была смертельной, за выживание — и немецкая пропаганда отнюдь не сияла гуманизмом, говоря о славянских недочеловеках, еврейских выродках, диких азиатских красноармейцах и кровожадных кавказцах с кинжалами. Преподнося за счастье работать дикарям скотниками на немецких фермеров.
Так что когда летом-осенью сорок четвертого — «Десять сталинских ударов» — или тем паче весной сорок пятого советские солдаты, уцелевшие в огне, крови, грязи, смерти, сталкивались с немецкими пленными или гражданским немецким населением — результаты бывали сами понимаете. Проехать танком по колонне беженцев, изнасиловать всех женщин подряд от двенадцати до семидесяти, разграбить и загадить дома — все бывало. На войне как на войне. И публицистика, помогшая выстоять и победить — одновременно внесла вклад в воспитание солдатского зверства. А потому что немцы гады, не люди, должны ответить за все свои страшные преступления против нас и всего человечества, и на них, на немцев, человеческие законы не распространяются. Как они не распространяются на бешеных собак.
Так что в апреле сорок пятого пришлось спешно давать в публицистике задний ход. Говорить о гуманизме. Что мы не мстим. Мы освободители. А насильников будут наказывать по законам военного времени. Расстреливать то есть. Что и бывало. Но далеко не со всеми, разумеется.
И когда начальник Управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) Георгий Александров подсек ноги Эренбургу статьей в «Правде» «Товарищ Эренбург упрощает», и перепуганный Эренбург написал лично Сталину, что если надо — он может писать, а если надо — может не писать, это был именно акт резкой смены публицистической линии: хватит прыти, всем заткнуться, писать о подвигах — и баста.
Можно считать, что советская военная публицистика, начавшаяся 22 июня 1941 года статьей Эренбурга, которая так и называлась: «В первый день» — в принципе закончилась 14 апреля 1945 статьей Александрова. Еще три недели продолжалась война, и корреспонденты писали о подвигах на фронте и самоотверженной работе в тылу, а в августе они освещали молниеносную войну советско-японскую, но это была уже инерция, накат, здесь озарений и открытий уже не было.
…А вот с поэзией — с поэзией очень интересно и показательно. О предвоенной военной поэзии мы несколько слов сказали. Когда началась война — эти стихи были уже никому не нужны. Тут не до стихов.
Но песня — войны, товарищи, без песен не бывает. Песня — это ее первейшее отражение в искусстве, это аудиоряд эмоционального военного состояния, если можно так выразиться. А формально это — ряд вербально-мелодический. Стихи, воспроизводимые не обычной разговорной речью, а речью интонационно, мелодически организованной. Где фонетическая и тональная организация соответствуют семантической и эмоциональной нагрузке вербального оформления. Простите за научный такой оборот, семантикой и лингвистикой мы сегодня заниматься не будем, это так, к слову пришлось, для понятности этот формальный взгляд, кто понимает.
То есть. Текст песни — стихи — это безусловно литература, и об этой литературе несколько слов сказать необходимо.
Здесь с предвоенным созданием военных песен тоже интересно получается. Вот всесоюзно любимая «Три танкиста» — стихи Бориса Ласкина, 1939 год. А вот и «Марш танкистов» того же Ласкина, впервые прозвучал в том же фильме «Трактористы»: «Броня крепка, и танки наши быстры». И припев помнила вся страна: «Гремя огнем, сверкая блеском стали пойдут машины в яростный поход, когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и Ворошилов в бой нас поведет!» Ну, столкновения с японцами на озере Хасан были в 38-м году, на Халхин-Голе в 39-м, так что уже «решили самураи перейти границу у реки».
А вот с песней «Принимай нас, Суоми-красавица… раскрывай же теперь нам доверчиво половинки широких ворот», написанной Анатолием Д’Актилем, он же Френкель (не Ян, не путать) — немного другая история. Видите ли, Зимняя война, она же советско-финская, началась фактически 26 ноября 1939 года с ноты Советского правительства, а 30 ноября начались собственно военные действия. И строки «Невысокое солнышко осени зажигает огни на штыках» были написаны еще летом 1939 — заказ уже был сделан! С финнами еще мир — но военная песня уже готова. Правда, славы большой не досталось ни той войне, ни песне.
Исаковский написал в 1938-м стихи песни «Катюша» — этого песенного гимна военной эпохи. Знаменитее песни просто не было, так много, часто не пели ничего больше.24 июня, через два дня после начала войны, были опубликованы стихи Лебедева-Кумача «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой». Еще через два дня они стали песней на музыку Александрова, и песня эта, «Священная война», стала символом военной эпохи. До сих пор памятна, не забыта.
«Темная ночь» из фильма «Два бойца», самая широко известная, наверное, из таких тихо-лирических песня войны, которую пели, так сказать, для себя — это стихи Владимира Агатова на музыку Богословского. «Землянка» на стихи Алексея Суркова: «Бьется в тесной печурке огонь».
Песенная поэзия очень занимала немалое место в литературе Великой Отечественной войны. Главное что — известность ее была огромной, непосредственное влияние на слушателей было огромным. Думаю, что эта тема заслуживает отдельного исследования и ждет своего исследователя: «Роль и значение песенной поэзии в культуре большой войны». Война — этот тот исторический излом, тот экстрим, когда вперед и вверх выходит род и жанр искусства самый краткий и насыщенный эмоционально и энергетически. Это исходная, первозданная поэзия — очень востребованные народом слова, поэтически организованные и исполненные мелодически, на ритмованной музыкальной основе.
Но обычно, в обыденном употреблении слов, мы это поэзией не называем. Как-то давно произошло расподобление поэзии и песенных текстов. (Такие феномены, как Высоцкий — это редчайший случай абсолютного единства стихов и их исполнения. А мы говорим сейчас о традиции.) Поэзия — это то, что напечатано на бумаге, что поэты и вообще исполнители произносят речью без музыки.
И здесь поэтом эпохи является, бесспорно, Константин Симонов. Написанное еще в июле 41-го стихотворение «Жди меня» — это главные стихи войны. Если знал кто-то хоть одно стихотворение — так это было оно. Его перепечатывали многотиражки, его посылали в письмах с фронта в тыл и из тыла на фронт, эту фразу — «Жди меня, и я вернусь!» — писали на бортах грузовиков и башнях танков, мелом и краской.
Симонов — очень крупное, принципиальное явление советской литературы. Пацан, воспитанный сталинскими пятилетками, убежденный в советских идеалах юный комсомолец — он был проникнут духом победы мирового коммунизма абсолютно искренне! Убежденный советский романтик, патриот в военно-революционном духе, он писал свои советско-патриотические стихи абсолютно искренне, убежденно, что называется по зову сердца.
Сегодня к Симонову относятся несколько пренебрежительно: «сталинский мальчик», «лауреат сталинских премий» «официальный поэт» и тому подобное. Мол, раз не был в оппозиции и гоним, да раз стихи его не видны как формально изощренные — так это поэтишка так себе, в общем. Но все обстоит совершенно иначе.
Если возводить литературную преемственность — Симонов прямой наследник Лермонтова, его военных стихов, и прежде всего — «Завещание»: «Наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть…» Это ровный ритм, это спокойное мужество и стоицизм, это война и смерть как профессия и призвание мужчины, тяжелое и печальное, но необходимое призвание. Здесь же у Симонова борьба и открытия, это память о подвигах и жертвах предков как просто о тяжелой работе. И это романтика — как стремление в неизведанное, жажда открытия и переустройства мира, жажда исполнить свой долг и победить даже ценой своей жизни.
И еще, конечно, это традиции Киплинга. Недаром под старость он его много переводил. Мужество, долг, спокойствие, презрение к опасностям и смерти — при этом весь груз тяжкой миссии, собачьи условия жизни, простота и демократизм жизненных ценностей. И — честность, честность! Подвиг как обыденность тяжкой работы, без всякого пафоса. О, Киплинг был великий поэт! простите за банальность…
Симонову было двадцать лет, когда началась Гражданская война в Испании, когда Союз помогал республиканцам, когда люди со всего мира ехали добровольцами воевать в интербригадах против фашистского режима Франко. Это было для многих, прежде всего юных, время великого идеализма и великих надежд, время веры в справедливость на этой земле. Вот на мифологии этой войны начался юный поэт Кирилл Симонов, который взял себе имя Константин, потому что картавил и «р» не выговаривал, называть себя при знакомствах было немного неловко и смешно, бывает такой юмор судьбы.
А в стране был военный психоз. Военные конфликты с Японией. Враждебное окружение. «Рот фронт», сжатый кулак вверх, коммунисты в тюрьмах, Эрнст Тельман. Пилотки-«испанки». Этот дух пронизывает и поэзию Симонова. «Когда его тяжелая машина пошла к земле, ломаясь и гремя, и черный столб взбешенного бензина поднялся над кабиною стоймя…» «Уж сотый день врезаются гранаты в Малахов окровавленный курган, и рыжие британские солдаты идут на штурм под хриплый барабан…» «Мы сняли куклу со штабной машины. Спасая жизнь, ссылаясь на войну, три офицера — храбрые мужчины — ее в кабине бросили одну…» «Он в полночь выехал. Как родина близка! Как долго пароход идет в тумане! Когда он был убит, три лавровых листка среди бумаг нашли в его кармане».
Симонова можно читать долго. Никто не выразил дух предвоенной и военной эпохи так, как он. «В кофейнике кофе клокочет. Солдаты усталые спят. Над ним арагонские лавры тяжелой листвой шелестят». Это совершенно от-лермонтовские стихи, и тональность, и эмоциональный строй. А вот это уже современный вариант «Баллады о вересковом меде», а если еще ближе — фильма Говарда Хьюза о Первой Мировой «Ангелы ада»: «Вам про оружье рассказать, не правда ли, сеньор? Мы спрятали его давно. Мы двое знали, где оно. Товарищ мог бы выдать под пыткой палачу. Ему, который мог сказать, мне удалось язык связать. Он умер — и не скажет! Я жив — и я молчу!» («Рассказ о спрятанном оружии».)
Начинается война, события принимают трагический оборот, и в страшном июле 42-го Симонов пишет знаменитые стихи «Убей немца!». Ну, в «Красной Звезде» они появились уже под названием «Убей его», позднее начался гуманизм, и они стали называться иногда просто «Убей», а потом заголовок вообще сняли, и стали называть по первой строке: «Если дорог тебе твой дом». А «немцев» заменили на «фашистов». Но в оригинале-то было сказано прямо: «Чтобы немцы ее втроем взяли силой, зажав в углу… Чтоб солдатский портрет в крестах немец взял и на пол сорвал… Если немца убил твой брат, если немца убил сосед — это он, а не ты солдат, а тебе оправданья нет». В послевоенных вариантах этого вехового, знакового стихотворения были мелкие разночтения, это не важно.
Но кроме стихов военных, сугубо бойцово-героических и патриотических, пардон за такой сомнительный оборот, Симонов поразил совершенно еще одним, иным. Все в том же сорок втором в Советском Союзе, изнемогавшем в чудовищной войне, был издан единственный сборник лирических стихов. Это был «С тобой и без тебя» Симонова. Поздней уже, в мемуарах, Симонов вспоминал, что выходу способствовал отзыв Щербакова — председателя Совинформбюро и начальника Главполитуправления Красной Армии. Щербаков молодому Симонову благоволил. Симонов потом вспоминал, что ему хватило ума не хвалить везде Щербакова — человека страшного, алкоголика, змеюки, но пропагандиста и организатора сталинской пропаганды очень талантливого.
И вот в этом сборнике, кроме уже знаменитого «Жди меня» — такие тихие простенькие шедевры, как «Плюшевые волки, зайцы, погремушки. Детям дарят с елки детские игрушки… Желтые иголки на пол опадают. Все я жду, что с елки мне тебя подарят». Или вот это: «Письма пишут разные: слезные, болезные, иногда прекрасные, чаще — бесполезные. В письмах все не скажется и не все услышится, в письмах все нам кажется, что не так напишется…»
В поэзии Симонова редкое сочетание простоты, искренности, эмоциональности, какой-то простой душевности человеческой — и хорошего вкуса, точности, никаких излишеств, никаких формальных финтифлюшек и вышибания слез. Это поэзия, кроме всего прочего, духовно абсолютно здорового и сильного человека. В этом вот аспекте Симонов в советской поэзии явился безусловной предтечей Высоцкого.
Нужно быть большим поэтом, чтобы написать с такой берущей за душу простотой, и чтобы помнилось: «Мы вспомним Тараса и песню споем, как пули свистели в клубящемся прахе, как трое танкистов сгорели живьем, не сдавшись в неволю, на киевском шляхе…»
И еще одно, пусть сегодня последнее, всего не перечислишь, стихотворение надо сегодня упомянуть. Не просто знаменитое — но очень значимое, очень нужное, на очень болезненную тему. Тема та же: жди меня, и я вернусь. Не все возвращались, это понятно… Но и ждали не все. Жизнь есть жизнь, а женская молодость быстротечна, а кругом война, а страстям не прикажешь, а мысли о том, что жизнь как-то устраивать надо — эти мысли тоже не прогонишь. Трагедий, когда жена фронтовика изменяла ему в тылу с какой-то тыловой крысой — много было. Понятно, как страшно люди это переживали, какими подозрениями нередко терзались. Живет она там в одиночестве и голоде, подкатит такой фасонистый интендант с кучей жратвы и вообще связей, выпить принесет, ну и… все люди… чего уж…
«Открытое письмо женщине из г. Вичуга» прозвучало на всю страну. О той, которая не стала ждать, но живет с новым мужем, и вот извещает как бы бывшего, что более он не нужен, пусть не приезжает и не пишет. А тот уже убит. Он не успел это получить, прочитать. «Когда он поднимал бойцов в атаку у руин вокзала, нагая грубость ваших слов его по счастью не терзала… Уж ничего не сделать тут — письмо медлительнее пули. К вам письма в сентябре придут, а он убит еще в июле… Примите же в конце от нас презренье наше на прощанье. Не уважающие вас покойного однополчане». И подпись: «По поручению офицеров полка — К. Симонов». Пересказывать его бессмысленно, как любые стихи, проще прочитать. Но это именно стихи о благородстве, верности, любви, долге. О вере в то, что другие — ждут. О презрении к недождавшимся, когда муж на передовой еще жив.
«Жди меня, и я вернусь, всем смертям назло» — эти слова стали не то чтобы лозунгом, или слоганом, или мемом, как сказали бы сейчас, — они стали моральной максимой народа. Вернее — иначе: они были моральной максимой народа в тяжелейшей войне, и только гений мог ощутить чаяния людские так, чтобы воплотить их в несколько простых слов, которые лягут на сердце каждому.
С Симоновым трудно закончить, на него одного лекции не хватит. Это генеральная фигура советской литературы военного времени. И когда война закончилась — ему было всего двадцать девять лет! Впереди вся жизнь, казалось бы, мир наступил! А на самом деле его судьба уже закончилась. Он весь остался там, на войне, и знал это, хорошо понял. И прах свой он перед смертью завещал развеять под Могилевом, на поле у Буйничей, там, где он был корреспондентом в командировке в июле 41-го, и где впервые наши солдаты — полк полковника Кутепова — остановили наступление немцев, задержали всерьез их неостановимую лавину, и набили и сожгли тридцать девять танков. И впервые в советских газетах появилась эта фотопанорама — огромное поле с десятками сгоревших немецких танков, Яков Халип это фотографировал — и репортаж Константина Симонова об этих боях.
Всю жизнь вспоминал это Симонов как точку высшего напряжения, высшего смысла своей жизни и единства своей судьбы с судьбой народа. Это было тогда огромное дело, огромная поддержка духа для народа в дни нашего разгрома и бегства — что все-таки мы бьем немцев, и побеждаем, и останавливаем их танки, и не могут они сквозь нас пройти и нас погнать.
А еще Симонов писал в те военные годы пьесы — «Русские люди», «Жди меня», «Так и будет», а перед самой войной — на военную же тему — «Парень из нашего города». Они ставились на многих сценах страны, по ним снимались фильмы.
На войне начали писать стихи Семен Гудзенко, Александр Межиров, Борис Слуцкий, Давид Самойлов, Юлия Друнина — хотя свои главные стихи они напишут уже после, повзрослев, уже в мирные дни, став профессионалами, кстати.
А вот с Ионом Дегеном сложилось иначе. О нем мы скажем еще, ближе к концу разговора, а сейчас — только о том, что он воевал, был строевиком на передовой, пехотинцем, разведчиком, танкистом — война бросала, — и писал стихи в свободные часы, когда такие выдавались. Жестко писал и предельно честно, это он автор знаменитого: «Мой товарищ, в смертельной агонии не зови понапрасну друзей, дай-ка лучше согрею ладони я над дымящейся кровью твоей. Ты не плачь, не кричи, ты не маленький, ты не ранен — ты просто убит. Дай на память сниму с тебя валенки — нам еще наступать предстоит».
Вот такие стихи выковывала война — старшее поколение, не воевавшее, остуженное годами, так чувствовать, гореть, писать не умело, не могло. Пацаны это писали, пошедшие в огонь и кровь.
Это от них осталось: «Когда на смерть идут — поют, а перед этим можно плакать. Ведь самый страшный час в бою — час ожидания атаки… Сейчас настанет мой черед, за мной одним идет охота. Будь проклят, сорок первый год — ты, вмерзшая в снега пехота…» (Гудзенко)«Мы под Колпином скопом стоим. Артиллерия бьет по своим. Это наша разведка, наверно, ориентир указала неверно. Недолет, перелет, недолет. По своим артиллерия бьет…» (Межиров)
«Я только раз видала рукопашный. Раз наяву — и тысячу во сне. Кто говорит, что на войне не страшно — тот ничего не знает о войне». (Друнина)«Как это было! Как совпало — война, беда, мечта и юность! И это все в меня запало и лишь потом во мне очнулось! Сороковые, роковые, свинцовые, пороховые… Война гуляет по России, а мы такие молодые!» (Самойлов)
Писали военные стихи и Анна Ахматова, и Борис Пастернак, и были там прекрасные стихи. Но при всем уважении к Серебряному веку и его наследникам, при всей любви к русской классической поэзии — войне стихи этой старой гвардии были чужеродны. Уж простите мне эти слова. И «Смерть сапера» Пастернака, и «Мужество» или «Победителям» Ахматовой — они эстетически чужды войне, я бы сказал — культурно несовместимы. Они написаны благородными, воспитанными, культурными и талантливыми людьми — которых невозможно вообразить грязными, израненными, в ярости и страхе, матерящимися и дерущимися. Эти стихи были созданы в принципиально ином культурном мире, в иной культурной парадигме, как могли бы сказать сейчас. Это были стихи людей, внутри которых не было именно военного мироощущения с его невероятными жестокостью, лишениями и цинизмом как обычной, ужасной и естественной жизнью.
Тут вопрос принципиальный. Понимаете, у военной поэзии пацанов, даже формально нехитрой, есть главнейшая черта поэзии, сердцевинная черта — она цепляет за живое, она задевает нервы, она возбуждает чувства, она рождает сопереживание — своей болью, криком, изумлением, отчаяньем, боевым мужеством. В ней всегда есть нерв! Личная боль и личная радость. Когда больно — вопят и ругаются. Когда счастье — восклицают и плачут. В истинной поэзии — всегда непосредственность обнаженного чувства. И вот этому нельзя научиться. Таким нужно быть. И когда война берет тебя на излом, жестоко, с хрустом — твое обнаженное чувство способно родить истинную поэзию.
Я хотел сказать, со всей свойственной мне безобразной прямотой, которую можете называть цинизмом (хотя цинизм — это называть вещи своими именами, которые бестактно звучат. Можно сказать, что цинизм — это честность, лишенная условности почтения и такта) — хотел сказать, что военные стихи старых мастеров отдают, конечно, литературщиной. Война там какая-то пристойно-условно-ненастоящая. В этих стихах не живут — в этих стихах красиво и умело, владея формой, изображают содержание. Эти стихи салонны, наконец, черт бы вас всех подрал! Слушайте, пятидесятилетние интеллигенты, не нюхавшие окопов, пишут в эвакуации — ну чего вы от них хотите, при всех их талантах! Ну не их это было время. Война — удел молодых, ребята. Им тащить ее груз страшный, им умирать за всех, им и писать о ней. Чего ж вы хотите. Чья кровь — того и стихи. Ею же. Поэзия так делается.
Да с кем я, собственно, спорю? Разве что с фанатами брендов. Это которые превратили большие имена в печать типа «знак качества» на всем. Их не так мало вокруг литературы, кстати.
Чтоб покончить с рассуждениями о поэзии, помянем еще блокадные стихи ленинградки Ольги Берггольц — человека трагической, страшной, изломанной судьбы. Расстрел первого мужа, второй умер от голода, пытки в тюрьме, рождение мертвого ребенка, брошена любимым, алкоголизм, официальная критики — только обнажить голову перед ее памятью. Это ее строки на Пискаревском мемориале: «Никто не забыт и ничто не забыто».
И последнее — знаменитая когда-то поэма Александра Твардовского «Василий Теркин» — три десятка сюжетных стихотворений, типа баллад в стиле слегка раешника, объединенные общим, стало быть, героем. Боюсь, что объективной оценки этому произведению я дать не могу. Оно было очень широко известно, главы печатались в центральных газетах, потом входило в советскую школьную программу. Считалось очень народным по форме и любимым народом.
Мне это напоминало всегда «афишки» графа Ростопчина в «Войне и мире»: он писал народным таким балагурным стилем, чтоб народу было понятнее и интереснее. А народ этого «барского народного» ни хрена не понимал, чесал в затылке и бросал попытки прочесть. Так вот «народ» стихов не читал и не собирается. А любит «народ» слушать Киркорова и Стаса Михайлова. Но по мнению тогдашней литературной тусовки и критиков именно такая форма народу была близка, понятна и любима. Понимаете, они сами в колхозе не работали, землю не пахали, на передовой в окопах их не крючило, у них было условное такое представление о народе. Типа советские пейзане с трактором и марксистским мировоззрением.
Поймите: советское искусство — все — описывало воображаемую действительность. Населенную воображаемыми людьми. У которых были воображаемые вкусы и взгляды. У них было воображаемое мировоззрение и они строили между собой воображаемые отношения. Это называлось «социалистический реализм» и это называлось «видеть действительность через призму советского мировоззрения», что почиталось сугубо обязательным.
Хвастливой брехне советских газет фронтовики не то чтобы не верили — но ненавидели часто. Уж они-то разницу между своей войной и газетной ее версией знали хорошо. Вспоминали, что перед раскуркой или еще каким употреблением прочитывали только статьи Эренбурга — там было много простой ненависти к немцам, это как-то помогало, хотелось так думать, ругань о враге созвучна настрою солдата.
Жизнь пехоты на передовой была так трудна, страшна и коротка, что какой вам Василий Теркин. Ротные окопы и ходить в атаку из них — это смерть верная и скорая. Не надо сказок… Это была такая народная поэма для образованного сословия.
А стихотворение Твардовского же знаменитое «Я убит подо Ржевом» — там иное. Бои были кровавые, долгие и бессмысленные. Полководческий гений Жукова развернулся во всю мощь. Без малого миллион человек (миллион!) уложил маршал в землю. Стихотворение хорошее, но тоже страдает литературщиной: после войны написано, Твардовский был уже орденоносен, знаменит, сановит, часто поддат, — и в хороших стихах есть все, кроме нерва — нерва войны, нерва солдата, это невозможно передать, если сам не заводишься, не возбуждаешься до экстаза, до дрожи и слез. А иначе военная поэзия невозможна. Иначе — это как война в кино, в театре, но не с тобой, не убьют, не затрясешься. Ну, размышления, ну жертвы, ну в рифму, ну.
О господи, неужели мы добрались до прозы.
А вот обзор военной прозы мы начнем с рассказа Леонида Соболева «Батальон четверых». Первое, что я запомнил с детства из военной литературы — это энергичная фраза: «Огребай, руманешти, матросский подарок!» Вслед за чем в румын летят гранаты. Батюшки — оказалось, румыны тоже против нас воевали?.. В позднейших изданиях было уже не «руманешти», а «антонески» — ну, все-таки Румыния была уже братской страной социалистического содружества. С нашей-то помощью. Сейчас этот рассказ перечитывать не стоит — там много нелепиц, вымышленных фальшивых деталей: типа десантник застревает в люке самолета, и его выпихивают толчком, чтоб не мешал остальным, а вытяжное кольцо парашюта он дергает сам, выжидая время, чтоб не надеться куполом на хвост самолета, и все это ночью. Ну, выходят в дверь, а не в люк (аппарелей тогда не было), застрять в ней невозможно — большая, у двери стоит выпускающий, который контролирует покидание самолета каждым, а карабины вытяжного тросика парашюта у всех пристегнуты к продольной тяге в фюзеляже, и раскрываются парашюты десантников автоматически, чтоб обеспечить синхронность приземления группы.
Ну, а дальше четверо матросов-десантников, которые так и прыгали в тельняшках и с бескозырками, заботясь о своем раненом, самоотверженно уничтожают массу врагов.В таком духе и прочие рассказы и очерки книги Соболева «Морская душа», вышедшей к середине войны. Это типично военная пропагандистская литература: энергичная, победоносная, геройская, самоотверженная, простая и короткая. Во время войны — такая и нужна, этот образец был из лучших.
Вот Алексей Толстой был, конечно, лучшим писателем, чем Леонид Соболев. Толстой был талантливее, образованнее, умнее, профессионал высшей пробы. И он написал «Рассказы Ивана Сударева». Ну что, тоже о войне, но нет смысла даже распространяться: такая умная литературно-публицистическая дидактика, пикейный жилет пишет про солдат и войну. А знаменитым стал рассказ «Русский характер»: танкист, Егор, воевал, обгорел, лицо после госпиталя неузнаваемо, и едет в родную деревню как бы друг Егора по его наказу — повидать мать и невесту, но чтоб они не знали, что на самом деле этот урод страшный неузнаваемый он и есть. А потом они пишут ему на фронт, что хороший человек приезжал, а не он ли это сам, и вообще невеста только его любит и жизнь с ним проживет хоть каким. Рассказ этот читали по радио еще лет пятнадцать беспрерывно.
Была повесть Бориса Горбатова «Непокоренные»…
И выделялась среди прочих в войну знаменитая некогда книга Александра Бека «Волоколамское шоссе». Эту повесть напечатал журнал «Знамя» в 44-м году. Написана она как документальная проза, как не то рассказ, не то дневник пехотного комбата Боурджана Момыш-улы, в Казахстане эта дивизия формировалась, панфиловская дивизия, первая потом ставшая гвардейской за оборонительные бои под Москвой осенью 41. Сейчас это читать невозможно, скучно, незачем, понятные ограничения и требования военной цензуры, а тогда эта книга была заметна, выделялась.
Но несколько слов и о драматургии военной. О симоновских пьесах мы уже упоминали, на театре Симонов тоже был первый драматург военной эпохи.А еще была крайне знаменита пьеса, сатирическая причем пьеса, Корнейчука «Фронт». Ее буквально все театры ставили, сатиры про войну не много было, а людям хотелось и смеха, и издевок, и осуждение дуболомов увидеть. «Фронт» — единственное буквально произведение военной эпохи, где в наших бедах не только немцы виноваты, но есть и отдельные собственные военачальники, которые не умеют воевать и зря губят людей из-за собственной глупости и непререкаемого апломба. Да и в газетах некоторых иногда фигню пишут, неправильно освещают события, не критикуют плохих командиров, хотя надо.
Сатира там простенькая, лобовая, примитивная — так ведь надо понимать и время, и социальный заказ, и адресат. Чтоб доходчиво было, всем понятно, смешно на самый невзыскательный вкус. А главное — правильно расставленные политические акценты. Командующий фронтом — Горлов. Плохой человек, невежественный, самоуверенный. Член Военного совета Гайдар — хороший. Начальник связи Хрипун — плохой. И так далее. Говорящие фамилии.
Вот пьеса Леонида Леонова «Нашествие» — это просто героическая народная военная трагедия. Городок, оккупанты, жизнь и борьба советских людей.И вот мы, наконец, переходим к «большой классике» — начинаем с романа Михаила Шолохова «Они сражались за Родину». Начало написано во время войны, потом в пару приемов после войны, потом по официальной генеральной версии Шолохов его сжег, но первые главы остались. Ну, вы, возможно, видели известный старый советский фильм Бондарчука «Они сражались за Родину» — цветной, дорогой, помпезный и бездарный на редкость. Ко всей бездарности романа прибавлен возраст «солдат» — актерам лет под 50, они жирны, выхолены, каска на морду не налезает, и отступают они летом 42-го к Дону в белоснежных кальсонах под формой. А книга — дохлый клон от автора «Целины», в смысле «Поднятой целины». Шахтеры и трактористы защищают свою землю. На любителя.
О, после войны Шолохов написал знаменитейший рассказ «Судьба человека». О нем когда-то сказал Солженицын. Я что добавлю. Рассказ хороший. Но вранье от первого до последнего слова. То есть случай литературы, не имеющей ни малейшего отношения к жизни. И воевали не так, и хоронили не так, и в плену сидели не так, и у немцев служили не так, розовые сопли, байки гос-патриотов. Но каков был фильм! «Я и после второй не закусываю, герр лагерфюрер»! Вот это ушло в народ!
А настоящая литература о войне, настоящая военная классика, началась сразу после победы. И началась она с простенькой повести Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда». Окопная проза, как стали иногда называть этот жанр позднее. Военный быт. В самом пекле, в самом центре самого пекла войны — живут люди со своими заботами, бедами и радостями мелкими, продолжая воевать. Не совершают, вроде, киношных подвигов, не произносят советских лозунгов. Делают свое дело, воюют как работают, деловито так, без надрыва, по-житейски.
Это было ново. Это ошеломило даже. Это принесло Некрасову славу.
Принято обычно считать, что «В окопах Сталинграда» восходит к «Севастопольским рассказам» Толстого. Наверное, не без того. Но появилась эта книга в русле и традиции книги великой, общеизвестной — «На Западном фронте без перемен» Ремарка. Спокойная бытовуха войны, нормальные люди со своими мелкими заботами, и бой — лишь часть этой жизни, и смерть — только обычная деталь этой жизни.
А Фадеев написал «Молодую гвардию». Одну из главных, программных советских книг. Юные герои-краснодонцы. Подлые предатели, мерзкие враги.«Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого вместе с «Молодой гвардией» стала обязательным чтением советского школьника, тем самым каждого советского человека. Реальный Маресьев, воевавший без ног на истребителе — герой, заслуживший высочайшее уважение. Образец несгибаемого духа, воли, патриотизма. Идеал человека.
Обе эти книги плохо написаны, местами просто неумело, примитивно, фальшиво. Обе книги несколько лживы по отношению к фактам. Молодогвардейцев схватили на продаже сигарет со склада подарков к Рождеству, который они грабанули. И полиция — русские в основном люди, причем и бывший следователь советский там был — стала их раскручивать на организацию, и пытками выбила признания, а листовки и слушание советского радио там действительно было, и немцев они действительно ненавидели, и хотели воевать против них. Полиция выслужилась перед немцами и подала это как большую серьезную подпольную организацию. А ребята были хорошие, честные, патриоты, нормальные советские ребята.
Что касается авиационных подробностей у Полевого — бред редкий, здесь не место разбирать. И про взять в клещи, и про лобовую атаку, и еще кое-что.Но это — действительно не главное. Обе эти книги несли такой огромный заряд энергии, такой мощный посыл борьбы, мужества, любви к жизни и родине, такую веру несли в силы человеческие, в несгибаемость его духа — что это невольно передавалось читателю. На этих книгах было воспитано поколение — и ничему плохому, кроме хорошего, нужного, помогающего жить и бороться, эти книги не учили.
Книги, вроде, плохие — а впечатление производили сильнейшее. Значит, все-таки не такие плохие. Не стилем единым. Не мастерством только. А характеры, герои, напряжение, смерть и победа — сильные люди в крутых обстоятельствах есть ценность уже сама по себе.
Нельзя отделять «как написано» от «о чем написано». Это как раз единство формы и содержания. Вроде и написано не очень — а вдруг замечаешь, что мышцы напрягаются и в носу щекочет как слезы.
А была еще тихая и маленькая повесть Казакевича «Звезда». Ушла разведгруппа за линию фронта, информацию передала, а сама не вернулась. Печальная книжка и лирическая. Впервые такое: жалко очень людей на фронте, умирают они, молодые и хорошие. И даже того немца, которого после допроса разведчик убивает ножом, тоже жалко. И девочки ждут их в штабе, на них форма, они радистки, но вообще они ведь просто девочки, война просто.
После же ХХ Съезда, к концу 1950-х, пришло в военную литературу новое поколение. И прежде всего «три Б»: Бондарев, Бакланов, Быков. Три очень разных человека и писателя одной фронтовой судьбы.
Георгий Бакланов, прошедший войну артиллерийским лейтенантом, в повести «Пядь земли», в общем, продолжает традицию Виктора Некрасова: это в основном нормальная военная работа, военная жизнь, где сравнительный покой сменяется упорными боями за плацдарм. А вышедший в 1960-е роман «Июль 41 года» — это уже масштабнее, раздумчивее, глубже: почему в 41 армия была обезглавлена, почему господствовала неразбериха, столько некомпетентности, страх взять на себя ответственность, в чем вина высшего руководства и лично Сталина. Этот роман не приветствовался, его почти не переиздавали. Позднее, в конце семидесятых уже, Бакланов опубликовал повесть «Навеки девятнадцатилетние»: о юном лейтенанте, его мыслях, воспоминаниях и заботах о семье, матери, о первой любви, мечтах и планах, ранениях и госпиталях — и войне, ранениях, смерти в девятнадцать лет. Один из многих, из миллионов, один из своего поколения.
И Юрий Бондарев из тех же артиллерийских лейтенантов, огневиков. Его «Батальоны просят огня», нормальный жесткий военный роман, едва ли не впервые в нашей военной прозе ставит вопрос об отвлекающих ударах, о заранее обреченных на смерть частях, которым ставится приказ идти вперед и держаться на захваченных позициях любой ценой — не извещая их, что их задача на самом деле — оттянуть на себя немецкие части и резервы, создать у врага ложное представление о направлении удара — и тем самым обеспечить главные действия и успех в другом месте.
Через десять лет он напишет «Горячий снег» — артиллеристы ценой жизни выбивают немецкие танки, не давая деблокировать Сталинград с запада. Напишет «Тишину», «Берег», еще, но главными книгами о войне останутся эти две.
И Василь Быков. Он проходил по ведомству не просто «советский писатель», но как бы еще и «белорусский писатель», его книги выходили на двух языках, иногда там стояло: «перевод на русский автора», он в Лиде жил основную часть жизни, в Белоруссии. Никто сегодня точно не скажет, на каком языке он писал как на первом реально: на русском или белорусском. Но воспринимался всегда именно как просто «советский». То есть адекватно «русскому советскому».
(Здесь стоит сделать примечание об этом специфическом моменте, уже непонятном постсоветским поколениям. На советском новоязе была «советская литература» и «литература народов СССР». Советская означала русская советского периода, написанная в СССР, ну, в отличии от эмигрантской. Вот русская советская — это просто «советская». А литературы всех остальных республик, союзных и автономных, на всех остальных языках, назывались уже «национальными»: украинская советская литература, армянская советская, узбекская советская и так далее.)
Вот Василь Быков — из того же поколения, из тех же лейтенантов, сначала в пехоте, потом командир артвзвода! — он был уже понеобычнее, покруче всех прочих.В 1961 он публикует повесть «Третья ракета». Курская дуга, ждут боев, жизнь артиллерийского расчета на позиции, в затишье, затем в конце — немецкое наступление, бой насмерть, немцы на их огневой, рукопашная, погибли почти все. Но главное не это! А конфликт героя, выжившего в бою — и бойца из их расчета, мерзавца и негодяя, сбежавшего перед боем с передовой под благовидным предлогом, наглого подлеца, плюющего на всех и вся — которого в конце герой и убивает последним выстрелом из того, что только и осталось на развороченной огневой из всех истраченных боеприпасов — последней, третьей в комплекте ракетой из сигнальной ракетницы.
Не трудности боев — а нравственный конфликт между своими, подлость людей на войне, соседствующая с честностью других и пытающаяся глумиться над этой честностью! Гады, старающиеся выживать за счет других и еще торжествовать над ними. Это вышло в «Роман-газете» миллионным тиражом и вызвало тихий шок.А в 1965-м, к 20-летию Победы, которое впервые праздовалось шумно и торжественно, Быков обеспечил шок уже громкий. Твардовский в «Новом мире» напечатал его «Мертвым не больно». Война, жизнь, госпиталь, особисты, быт. И вот немцы внезапно прорываются техникой с неожиданной стороны, громят тылы, в госпитале персонал и раненые обороняются и спасаются как могут — а особист, капитан Сахно, главный ревнитель партийной линии, главный дознаватель любых нарушений священного воинского долга, главный морализатор и пугало бойцов — спасая свою шкуру, не просто сдается в плен, а еще и услужливо помогает немцу тащить его хозяйство. Отнюдь не стреляется, как требовал от других.
Быкову дали по мозгам и склоняли на всех съездах. И никто его не печатал. Кроме Твардовского в «Новом мире». Великий был главный редактор. Много мог, фигура доверия, высокие связи. И раз в год он печатал ужасные вещи Быкова. «Атака с ходу». «Круглянский мост». То неразбериха с картами и приказом, взяли проклятую высоту, а немцы отбили, а начальству уже доложили про успех; а немцы захватили нашего в плен и предлагают меняться, а командир роты берет да и меняет пленного немца на своего солдата. А это — военное преступление! Строжайше наказуется! А в роте обязательно стукач, и замполит знает, кто! И замполит сваливает в тыл от греха подальше. А командир так и остается с неизвестностью впереди… Вот — просто ситуация на войне…
А «Круглянский мост» — это просто конец всему. Это чистый Достоевский, но не в мягких гуманных реалиях XIX века, а в жестокой войне века ХХ, в Великой Отечественной. Партизанам надо взорвать мост, и командир подрывников придумал план: подросток возит через мост в деревню бидоны с молоком, в один бидон они положат аммонит, запалят шнур, и как раз на середине моста пацан, он решил помочь партизанам, сбросит бидон на настил, отъедет, а бидон грохнет и разрушит деревянный этот мостик. Телега въезжает на мост — и командир группы из кустов пристреливает коня, телега на месте, взрыв где надо, мост в щепки — ну, и пацана разнесло, конечно. «Война!» — жестко объясняет командир группы, а пацан ведь все равно полицайский сынок. И другой партизан, юный подрывник, выпускает ему в живот автоматную очередь. И ждет теперь в яме в отряде партизанского суда…
Война как клубок нравственных противоречий, как столкновение расчета и морали, как нравственная трагедия — вот генеральная тема и предмет изображения Быкова.«Дожить до рассвета», «Его батальон», «Обелиск» — Василь Быков много написал. А хвалить его и возносить стали только после «Сотникова» — официально все разом, как по свистку, ну, как у нас принято. Ну, партийной критике было понятно и понравилось, что главное на войне — это верность присяге, долгу, советской идее, это превыше всего. Но повесть сложнее, как обычно у Быкова. Она о том, что благородство и святые намерения могут только губить дело и мешать. А вот умение, сила и ловкость, живучесть — они как раз скорее способны сделать необходимое дело. И святой становится иждевенцем умелого грешника. Но это — первый уровень.
А второй — что святой хранит верность убеждениям до конца и принимает смерть бестрепетно — смерть за дело, которое все равно победит. Будь верен долгу и идее, верен правде и справедливости — и твое дело все равно победит, даже если ты умрешь. Но твои соратники — победят. Однако это — только второй уровень.А есть и третий. Это Сотников повинен в смерти крестьянки, которая их укрывала. И в предательстве напарника, Рыбака, он повинен. Сидел бы в отряде со своим кашлем, не был бы ранен, когда убегали от полицаев, не лез бы на рожон со своим геройством — так и дело было бы сделано, и живы все остались.
Четвертый же: не принимает Рыбака смерть, не лезет голова в петлю, когда он, согласный идти в полицию, помогавший вешать Сотникова, в ужасе от поворота судьбы, пытается покончить с собой. Вот рок его такой — жить. Слишком живой он, здоровый, умелый, расторопный. Есть люди, не способные умереть — и тогда жить приходится иногда так, что самому страшно и тошно.
Вот такую непростую штуку написал Быков.
И необходимо сказать о полной его противоположности — Борисе Васильеве. Прекрасный был писатель, замечательный человек, но особенность имел не сразу различимую. То же поколение, фронт, передовая, лейтенантские погоны, ранения.
Лейтенантская проза, так их всех и называли. Но вот у Васильева она не совсем так чтобы лейтенантская.
Слава Васильева началась в 1969 году с публикации в «Юности» всем памятной повести «А зори здесь тихие». А еще года через три вышел знаменитый фильм Ростоцкого. Страна плакала над гибелью пяти девушек в военной форме, павших в бою с немецкими диверсантами. И фильм, и повесть — трогательны, пронзительны, трагичны. И повесть более поздняя — «В списках не значился» — похожа по стилю, коллизии, эмоциям: юный лейтенант, война, первая любовь, кровь, самоотверженность, смерть.Васильев прекрасный писатель, и я долго не мог понять, что же мне не нравится. Пока не сказал неожиданно для себя и к негодованию сокурсников: «Представьте себе повесть о пяти девушках-бойцах Народно-освободительной армии Китая, ценою собственной жизни уничтоживших шестнадцать гоминдановских диверсантов, которые хотели взорвать мост». В это время советско-китайские отношения были враждебными, еще памятное китайское примитивное геройское кино и книги высмеивались, пафосный патриотизм воспринимался пародией.
На войне все бывало. А искусство всегда условно. Но все-таки. Немецкие десантники были лучшими в мире. За месяц до нападения на СССР немецкие парашютисты десантировались на Крит и меньшими силами разбили и вышибли с острова войска англичан, очень сильных в обороне солдат. Десантники самые подготовленные из всех бойцов. Что они там в лесу делают, зачем для взрыва железной дороги или моста столько народу — ладно, не важно. Но против наших девушек пяти с винтовками и старшиной с наганом и финкой — эти шестнадцать тренированных головорезов сущие овцы. Старшина лично одного зарезал, нескольких застрелил, четверых или пятерых взял в плен. Девушки все прекрасные, судьбы разные и все достойные, непростые, жить бы им да жить; это понятно… Но если одна зенитчица с винтовкой стоит двух десантников, а ум и опыт старшины обеспечивает правильное использование сил и победу — чего мы четыре года надрывались, кровь лили, миллионы людей потеряли?.. Я прошу прощения за ужасный и недопустимый свой цинизм, я на колени встаю перед подвигом героев и памятью о них! Я просто только принять это за правду не могу… За песню, за легенду о высоком подвиге, за выраженную потребность показать прекрасный героизм и высокое самопожертвование — да, конечно, это святое, никто не посмеет оспорить. Но за правду это не сойдет!
И если — «В списках не значился» — вы представите себе подземелья Брестской крепости, и нет воды, жажда, темнота, неделями, пот, и любовь юного мужчины и девушки… В рыцарских романах, в классической литературе — это прекрасно. Но в жестокой и близкой нашей войне, где все взаправду!!! А грязь, а выделения, физиология, а не помыться, не говоря о смене белья, а запах — и этого ничего в книге нет как нет: прекрасны любовь, самоотверженность, героизм, трагична смерть и несбывшееся счастье, и забвение трагично, даже не узнает о тебе никто, в списки даже вновьприбывшего внести не успели. Все это так! Но не соответствует, вот такой я поганый прозаик!Борис Васильев — не просто романтик, он сентименталист. Скверной прозаической стороны жизни не существует. Есть прекрасные искренние чувства и их поэтичное и эстетичное воплощение в искусстве, в литературе в данном случае.
Меня часто спрашивали: да что же плохого в романтизме, и даже в сентиментализме? Ничего плохого, друзья-читатели, ничего плохого, кроме хорошего. И кроме еще одного: когда он выдает себя за реализм. Вот если сентиментализм с его красивой и благородной системой условностей и умолчаний позиционирует себя как реализм, подается как реализм — он становится враньем. Враньем просто!
Проза Васильева поэтична. Она чужеродна реализму как методу изображения. Она возвышенна, лирична, чиста. Только не надо принимать ее за жизнь. За правду не принимайте. Примите за лирико-героические поэмы в прозе. Но только не думайте, что война была вот такой. Ни боже мой. Война была грубой, прозаичной, вонючей и кровавой, тошнотворной и непереносимо тяжелой, подлой и страшной. И нисколько не красивой и не романтичной. Такое дело.
Есть в нашей литературе другая абсолютно чистая книга о войне, в которой нет ничего противного и грязного — и при этом все правда. И романтика этой книге отнюдь не мешает! Это «В августе сорок четвертого» Владимира Богомолова, теперь она часто озаглавливается «Момент истины».
Группа СМЕРШа ловит в прифронтовой полосе немецких разведчиков. В конце этих нескольких неуловимых врагов пытаются блокировать и взять уже силами войсковой операции, тысячи солдат, генеральское совещание. По жанру здесь художественная проза становится правдивой до полной документальности местами (хотя эта документальность смоделирована автором). Приводимые в тексте документы вызывают полное доверие. И вообще все вызывает полное доверие. Здесь нет неточности ни в одной детали, ни в одной фразе, жесте, приказе, поступке — ни в чем. О, Богомолов был великий мастер.
Он щегольски демонстрирует канон, из аспектов которого — своего рода «золотое сечение» композиции: в книге 99 глав, она начинается с нижних, действующих, полевых героев, и вот действие поднимается все выше — чтобы в 66 главе достигнуть уровня Верховного Главнокомандующего, Сталина, — и вновь спуститься вниз, чтобы в 99 главе закончиться победной развязкой!
Бывший агроном капитан Алехин, черноморец Таманцев — «чистильщик и скорохват», и лейтенант Блинов, и заместитель господа бога по части контрразведки Поляков, и «массивная, злая начальница КПП, жующая на ходу» — ну ни одной же фальшивой ноты.
Ну да, у Богомолова СМЕРШ не избивает вышедших из плена на предмет предательства, не расстреливает отступавших, не жрет задаром богатый паек — он именно контрразведка «СМЕРтьШпионам». Правда о спецслужбе дана не в полном объеме — а правда о чем в полном объеме при советской цензуре давалась?..
Это роман отчасти приключенческий, военно-шпионский. Одновременно — романтическо-реалистический. Реалистический — потому что все чистая правда: вся стилистика, язык, принятие решений, манеры и словечки — «все как в жизни». Романтический — а с хорошим концом, победный, позитивный, энергичный, светлый, какой-то эмоционально-приподнятый. Никакого праздника в нем нет — но написано настолько хорошо, читать его настолько приятно, сопереживающая уверенность в том, что наши победят, настолько радостна, — что чтение этой книги буквально как детский праздник для взрослых.
Заметьте: все эти романы, эти книги — это классический героический реализм, хоть с жестоко-бытовым, хоть с возвышенно-романтическим оттенком. Но — это литература с героем и про героя как сильную личность, как образец для подражания, идеал поведения; народный защитник, борец, жертвующий собой ради людей и родины. Безусловно позитивная литература, безусловно имеет огромное воспитательное значение. Основной посыл: жить и бороться, побеждать, не бояться, не шкурничать, преодолевать любые опасности, быть честным, храбрым, сильным. Это я очень, вроде, примитивными словами сейчас излагаю — но на самом деле точно так оно и есть!
Несколько слов о военных мемуарах; мемуаристику как литературный жанр никто не отменял, а книг в серии «Военные мемуары» и вне серий были написаны многие сотни.Главный мемуар — это «Воспоминания и размышления» Маршала Победы Жукова Георгия Константиновича. Ваши шансы узнать что-либо о войне из этой книги равны шансам блохи прокормиться мраморным львом у подъезда, как выразился Пенн Уорен. Книга удивительно пуста, наполнена патриотическими лозунгами и общими фразами плюс никому не нужные бытовые детали личной жизни. Бог весть, какой коллектив историков и журналистов ее писал по заданию ЦК КПСС. Из этих маршальских мемуаров невозможно даже узнать, сколько у нас было войск и техники где и когда, какие несли потери, вообще нет ни малейшей конкретики.
Определенный интерес представляют «Солдатский долг» Рокоссовского и «Генеральный штаб в годы войны» Штеменко. Оттуда можно узнать хоть что-то. Хотя Рокоссовский, конечно, ничего не пишет о своем заключении или о штрафниках, а Штеменко ничего не может сказать о количестве и сроках подкреплений, о численных потерях в живой силе и технике в ходе сражений и так далее. Опять же — военная цензура бдела: никакой оперативной информации. А хрен ли стоит остальная информация?.. «Мои впечатления о начальниках и подчиненных и общем ходе дел во время войны». Вот такие были мемуары.
А что мы вообще знали о войне? Об ее истории и подробностях? Только после конца Советского Союза была написана история Великой Отечественной войны. Потому что советские историки — это были вообще не историки. Это были солдаты Партии. Бойцы идеологического фронта. Сотрудники Главного ПолитУправления Министерства Обороны СССР. Профессиональные фальсификаторы, подтасовщики и врали.
Им что приказывали — они то и писали. И подбирали отдельные цифры и факты, подтверждая свое вранье. Цифры и факты были специально отделены от общей информации, чтоб никому не было видно и понятно общее положение дел. Архивы засекречены. Газеты военного времени на спецхране, выдают только по спецдопуску, а то мало ли что народ прочтет, о чем ему навсегда забыть положено. Типа поздравления товарища Сталина с днем рождения лучшего друга всех трудящихся немцев Гитлера. Или взваливания ответственности за развязывание войны на Англию и Францию, которые напали на Германию и не хотят заключать с ней мира.
И вот сбежал в Швейцарии враг народа и предатель Владимир Резун, сотрудник швейцарской резидентуры ГРУ, делавший блестящую карьеру талантливый аналитик. И выпустил первую настоящую книгу о том, что предшествовало Великой Отечественной войне и как складывались все обстоятельства, обусловившие начало Второй Мировой.
нига была суперинтересная, и от этой небывалой клеветы на Советский Союз захватывало дух. Пока не дочитаешь — не остановишься. Издавать эту книгу никто не хотел даже на антисоветском Западе. Там есть свои историки, у них свои взгляды и свой кусок хлеба. А им на этот кусок вместо масла плюют нагло. И получается, что они идиоты. А кто ж любит быть идиотом. Но в конце концов книга вышла, и стала она называться «Ледокол», а псевдоним автора был Виктор Суворов, и треск и грохот от этого «Ледокола» не умолкает уже тридцать лет. Тридцать, Карл!
Книга сводится к тому, что. Советский Союз был самым вооруженным государством в мире еще в начале тридцатых. И имел самую большую армию. И самую большую, разветвленную и обеспеченную в мире разведку: он кормил и содержал Коминтерн, а компартии были во всех странах мира, и все они работали на СССР как родину всех пролетариев и коммунистов мира. И СССР никогда не отказывался от идеи Маркса-Ленина о победе коммунизма в мировом масштабе. Вообще это был ужас, а не книга!Оказалось, что вся наша промышленность, вся наша экономика работала на войну! Даже Днепрогэс давала электричество — так для огромного алюминиевого комбината, а алюминий необходим для авиации. Тракторные и вагоностроительные заводы делали танки, металлургические комбинаты сталь плавили для танков и орудий, наделали всего горы, и летом 41-го Сталин сосредоточил на границе всю армию и хотел напасть на Германию. И освободить от фашистов всю Европу. И устроить ей социализм. Но — Гитлер ударил первым.
Суворов выпустил еще «День-М», и «Последнюю республику», и «Тень победы», и еще много книг после «Ледокола». Где из множества разрозненных, беспорядочно вываленных в разных книгах фактов — сложил стройную, совпадающую по всем швам, единую мозаику. Его версия начала войны — единственная логичная и понятная. Прочее — официальный советский бред о глупом Сталине и безграмотных идиотах-маршалах.Десятки книг, тысячи статей вышли в опровержение Суворова. Так и не опровергли.
Далее стоит упомянуть книгу Игоря Бунича «Операция “Гроза”», или Ошибка в третьем знаке». Где Бунич первым написал, что одной из главных причин поражения Красной Армии в июне-июле 41 было неумение командиров руководить войсками в бою, их категорическое нежелание брать на себя какую бы то ни было ответственность, панический страх перед инициативой (их приучили беспрекословно подчиняться, за инициативу легко можно было угодить под расстрел) и нежелание красноармейцев бессмысленно умирать в условиях неразберихи и головотяпства, причем умирать за власть, которая раскулачила их семьи, загнала их в колхозное рабство, содержало их впроголодь и так далее. Разбегались красноармейцы толпами и в плен сдавались колоннами.
А затем написал свои книги добросовестнейший и скрупулезный Марк Солонин. В подробностях и связно повествуя, как системно и долго образовывался разгром 22 июня и как именно протекали первые дни и недели войны — с цифрами, таблицами, конкретными подробностями. Его книги «Бочка и обручи» («22 июня»), «На мирно спящих аэродромах» и другие — энциклопедия разных аспектов и тем войны.
И еще один необходимый, блестящий автор — Владимир Бешанов, бывший флотский офицер, живущий в Беларуси. «Танковый погром 41 года», «Год 42 — учебный» и другие его книги, вплоть до «1945 — Год победы» — это первое и покуда единственное панорамное описание Великой Отечественной войны. От первого дня войны до последнего, от 22 июня до знамени над Рейхстагом (там свои малоизвестные подробности…), блокадный Ленинград и Крым, Сталинград и Восточная Пруссия — взгляд на всю войну, общая картина — но без общих слов: вся принципиальная конкретика.
Эти книги можно считать публицистикой, можно нон-фикшн, можно документалистикой, можно историей, только изложена та история нормальным человеческим языком. Писали те книги не для защиты диссертаций и рецензий оппонентов, а чтоб люди читали и знали. Отсюда и все стилистические тех книг особенности — простота стиля, разговорные интонации, отсутствие наукообразия даже при объемном справочном аппарате, который никогда не грузит, не лезет в глаза.
Четыре человека: Суворов, Бунич, Бешанов, Солонин. Вот они и написали историю войны. После них и можно представить себе в целом, что это было такое. Они ту войну и осмыслили.
Но каково это — ВОЙНА — дали нам ощутить и понять другие люди. Написавшие другие книги. И прочитали мы это уже в XXI веке.
Никулин Николай Николаевич, ленинградец, советский интеллигент, ушел на фронт добровольцем в первый день. По юности лет его на несколько недель тормознули, а дальше — четыре года передовой, за исключением девяти месяцев в госпиталях после четырех ранений. Корпусная артиллерийская разведка, командир отделения автоматчиков (все погибли), командир расчета сорокапятки (все погибли), закончил войну в Германии, гвардии сержант, ордена и медали. Его «Воспоминания о войне» — книга страшная, исключительная по откровенности, абсолютно честная правда окопника. А окопник попался думающий: через треть века после войны писал ее доктор искусствоведения, профессор, хранитель отдела средневековой голландской живописи Эрмитажа. Чудовищное напряжение передовой, бесконечные и бессмысленные смерти все прибывающего пополнения как конвейер, солдатский голод и умение добыть еды, абсолютная беспощадность приказов, «…и подлость, подлость, подлость!»Я счастлив, что приложил руку к выходу его книги, протолкнул в крупнейшем издательстве. И Иона Дегена я там же протолкнул — «Война никогда не кончается».Ион Лазаревич Деген ушел на фронт добровольцем в шестнадцать лет, в страшной неразберихе и отступлении первой недели войны. Он собрал ребят из своего и параллельного класса, окончивших девятиклассников, и привел этот «взвод» в стрелковый батальон. Люди гибнут и исчезают, документы теряются, воевать некем, тут не до формализма: их зачислили на питание, дали оружие — и шестнадцатилетние пацаны стреляли, убивали немцев. И! Они были надежны, не бежали, не думали сдаваться. Юные советские патриоты, убежденные комсомольцы. Почти все были евреи, кстати, из Могилева-Подольского. В живых двое из тридцати осталось.
Деген раненный переплывал Днепр, выходил из окружения, был командиром взвода разведки, на Кавказе они брали в плен роту альпийских стрелков, воевал на бронепоезде, ждал расстрела за то, что въехал в морду местному партийному секретарю; после танковых курсов был командиром машины, взводы, роты в отдельной гвардейской танковой бригаде прорыва: это смертники, несколько боев жили.
Как вам начало рассказа:«Комбат высунулся из башни и молча смотрит, как на раздавленной гаубице догорает моя машина. Я знаю, чего он ждет: чтобы я сам попросился в бой. Не дождется. Он сам танкист и понимает, что такое в одном бою потерять три экипажа».
Вот и вся книга его — правда о войне. Вот действительно правда. Когда он в разведке, семнадцатилетний комвзвода, всадил немцу часовому кинжал под ключицу, и фонтан жирной склизкой соленой крови из рассеченной артерии окатил ему лицо, и его вырвало, и на этот звук немцы открыли по ним стрельбу. Он много воевал.
Деген входит в первую полусотню советских танковых асов, дважды представлялся к Герою Советского Союза, горел, после тяжелейших ранений весной 45-го в Германии и года госпиталей уволен по инвалидности, поступил в медицинский. Доктор наук, уехал в Израиль, много там оперировал, прожил девяносто два года. Незадолго до смерти написал: «А было время — радовался грузу, и, боль потерь превозмогая горько, кричал: «Служу Советскому Союзу!», когда винтили орден к гимнастерке. Теперь все гладко, как поверхность хляби. Равны в пределах нынешней морали и те, кто блядовали в дальнем штабе, и те, кто в танках заживо сгорали».
А Александр Ильич Шумилин, автор книги «Ванька-ротный», прожил всего 62 года. Из всех перечисленных — он единственный профессиональный военный, кончил перед войной пулеметные курсы. Самый тяжелый первый военный год, до осени 42-го, был командиром пулеметного взводы и роты. Командир был, судя про книге, редкого профессионализма и хладнокровия. Очень тренированный, выносливый, неприхотливый человек. И книга его отличается наименьшими художественными достоинствами — это просто фронтовой дневник с зарисовками сценок и характеров. Но достоверность, подробность, естественность солдатской жизни — уникальны. Шумилин интеллектуалом не был, тем более редкой и ценной является его книга — абсолютно честное и профессиональное свидетельство просто рассудительного, обстоятельного, добросовестного комвзвода и комроты с характером твердейшим, как кремень. В самых ужасных, непереносимых, гибельных обстоятельствах он никогда не жалуется, не теряется, не падает духом. Но паразитов-политработников даже не ненавидит — насмешливо презирает. Презирает штабных, тыловой комфорт — в то время, когда в окопах гибнут роты. Вот у парня хребет, на каких земля держится.
Лекция у нас и так получилась в двух частях, пора заканчивать, и закончим мы книгой, без которой представление о войне будет неполным. Это книга Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо». Книга эта — тот редкий случай, когда вполне себе бесхитростная, простая журналистика в силу абсолютной честности, в силу пронзительности деталей, частностей, неожиданных обстоятельств — производит убойное впечатление, и вдруг оказывается, что у тебя слезы в горле, и ни одной красивости нет в тексте, и никакой художественности, простые разговоры, но ни одного слова лишнего, и через эти простые нелишние слова возникает большая литература. Шаламовская традиция, сказал бы я. Когда материал так силен — не портите его «художественностью», не разводите водой и расцвечивайте красками: просто зачерпните и покажите.Это просто записи воспоминаний тех, кто девчонками воевал. Их слова, их переживания, их фронтовая жизнь. Это конец всему.
Сколько женщин служило в Красной Армии за войну — никто точно не знает, статистики нет, невозможна она. Не все вносились в списки, кто-то пропадал без вести, какие-то фронтовые архивы утрачивались, и так далее и так далее. Называется цифра от 500 000 до миллиона. Да ведь одних медсестер, фельдшеров, санинструкторов, санитарок, с учетом фронтовой текучки — до полутора миллионов называется! А в авиации — ладно женские летные экипажи, их не много было, — а все ремонтницы, оружейницы, укладчицы парашютов, повара и официантки столовых — это многие и многие десятки тысяч человек. Десятки тысяч связисток. Снайперы, зенитчиц одних до двухсот тысяч, военные переводчицы, диверсантки… господи боже мой. А ведь мужик — он мужик, а все под смертью, и скольких сделали ППЖ — походно-полевыми женами — это ведь тоже никто никогда не учтет, хотя все знали, и слухи раздували и преувеличивали, как принято.
А как быть с женской физиологией и гигиеной в окопных условиях? А как жить среди голодных мужиков? А ведь страшно, и красивыми быть хочется, и врагу мстить хочется… А что после войны о тебе скажут, что подумают?.. Вы полагаете, только хорошее о них думали? И очень хотели знать правду? Как бы не так. И вот никто, никто до Алексиевич об этом не писал. Да еще так: правдивую правду открытыми глазами.
…Начали мы с вами с предвоенного романтического героизма военной литературы — а закончили вот чем. Вполне естественная эволюция темы. Заслуживает отдельных размышлений.
И, так сказать, уже звук под поплывшие титры — из военных песен Высоцкого, их много у него, об этом отдельный разговор: «И когда отгрохочет, когда отгорит и отплачется, и когда наши кони устанут под нами скакать, и когда наши девочки сменят шинельки на платьица, — не забыть бы тогда, не простить бы и не потерять».
Be First to Comment